— Ну, нам пора! Остальное вы уж сами перетаскайте, — хмуро сказал Тезек, все еще сердясь на брата.
— Доченька, встань, попроси благословенья! — заторопилась Бюльдуркен.
Девочка торопливо вскочила, поднесла к лицу раскрытые ладони:
— Омийн!
— Дай бог тебе счастья! — улыбнулся Тезек.
— Пусть удача поселится в этом доме! — пожелал Алым.
Все торжественно провели ладонями по лицу:
— Омийн…
Дилдекан немного замешкалась, а потом вдруг со словами: «Пусть выздоровеет мой папа!» — тоже провела ладонями по лицу, как взрослый человек.
Все с удивлением уставились на нее. То ли оттого, что она оказалась под взглядами стольких взрослых, то ли оттого, что случайно выдала свою потаенную мечту, девочка горько расплакалась.
— Ласточка моя… — Бюльдуркен прижала дочурку к груди, голос ее прервался от волнения…
Пока Алым заводил машину, Тезек обошел зимовку, осмотрел кладовки, потом остановился у сложенного под навесом кизяка:
— Канымет оставил. Много-то как! Эй, Кебек, может, мы с собой немного увезем?
— Но это же не мое! — возразил Кебек.
— Да небось Канымет и не приедет уже за ним. Для тебя, видать, оставил. А мы все равно порожняком едем. Не бойся, и вам немало останется, — сказал Тезек и помахал рукой Алыму. — Эй, езжай сюда!
Алым подъехал вплотную к навесу, и они с Тезеком стали закидывать кизяк в машину.
— Это получше угля! — заметил Тезек.
— Да, лучше такого топлива не найдешь, — подтвердил Алым.
Кебек вернулся к дому, присел на тот же самый серый камень.
Вокруг величественно высились горы, окутанные синеватой дымкой, тут и там торчали кустики полыни, ширалджина, зеленела молоденькая травка. Бюльдуркен и Дилдекан продолжали заносить в дом узлы с вещами. Те двое все еще закидывали кизяк в машину, о чем-то оживленно перекрикивались. Кебек прислушался.
— Если сюда двух-трех бычков завезти, они к осени в таких бугаев вымахают, что сам потом не узнаешь! — сказал Тезек.
— Да, надо бы завезти, — согласился Алым.
— Но вот кто за ними смотреть будет? — послышался опять голос Тезека.
— Да… — с сожалением снова согласился Алым.
Кебеку захотелось встать и обругать обоих последними словами. Вот уж поистине сказано: кому смех, а кому горе!
Наконец они накидали полную машину кизяка. Алым включил зажигание, завел машину. Кебек зашагал к ним, чтобы попрощаться, но остановился, услышав слова Тезека:
— Надо нам почаще сюда приезжать. Он-то сам не чует, но я-то вижу, что он уже не жилец на этом свете. Немного ему осталось…
— Верно. Я уж думал, что он на полдороге умрет, перепугался, когда его схватило-то! — поддержал Алым.
— Не послушался доброго слова, ох как оно еще обернется. А жалеть поздно будет… — вздохнул Тезек.
Кебек вздрогнул, будто кто-то коснулся его холодной, липкой рукой, и пошел обратно к дому.
Проезжая мимо дома, Алым высунулся из кабины, закричал:
— Аке, счастливо оставаться!
Кебек молча кивнул головой. Машина выехала на дорогу и спустя некоторое время скрылась за поворотом. Вдруг Кебек почувствовал, как что-то сдавило ему грудь, неприятно сжалось сердце. Слабым голосом он позвал жену. Бюльдуркен привычными движениями растерла ему онемевшее тело, а потом, когда Кебеку полегчало, уложила на заранее приготовленную постель, удобно подложив под его голову подушку, а сама принялась приводить в порядок свое хозяйство.
4
Полежав немного, Кебек почувствовал себя гораздо лучше, с интересом стал разглядывать комнату. Она была довольно просторной, правда, окна маловаты. У двери стояла большая печь. Около нее в стене была сделана специальная ниша для посуды. Чтобы взять нужную вещь, хозяйке будет достаточно протянуть руку. Пол поднят примерно на две ладони от земли. Верхнюю одежду можно повесить на вешалку у двери, а обувь поставить на специальную полочку. «Неказист домик, а сделан с умом», — подумал Кебек. В прихожей был искусно выложен очаг. Только вот окна Канымет сделал по старинке малюсенькими, и это придавало помещению мрачноватый вид. «Но ничего, — подумал Кебек, — если к лету окрепну, то окна расширить нетрудно».
— Лучше тебе? Хочешь чалап[14] сделаю? — спросила Бюльдуркен, подойдя к мужу.
— Да. Если тебе не трудно…
Бюльдуркен вытащила из куржуна курут — шарики засушенного кислого молока, присела у окна. Солнечные лучи облили мягким золотистым светом ее усталое лицо, исхудалые руки.