…Обратно они выехали поздно ночью. Полная луна завладела всем небосводом, молочно-белый свет ее залил горы, притихшую долину. Кебек сел на коня, жену усадил сзади. Мать поднесла ладони к лицу, благословила:
— Да не обойдет ваш дом счастье, дети мои! Езжайте с богом, — и долго еще смотрела им вслед, и ветер трепал концы ее полотняного платка…
«Как быстро летит время! — подумал Кебек. — Вроде недавно это было, а сколько лет прошло с тех пор!» Ему, как всегда, не спалось на новом месте. Кебек кашлянул, заворочался. Сразу же проснулась Бюльдуркен, спросила встревоженно:
— Неудобно тебе? Может, еще одну подушку под голову подложить?
— Нет, все хорошо… — ответил Кебек.
— А что ворочаешься? — беспокойно спросила жена.
Чтобы успокоить ее, Кебек твердым голосом ответил:
— Не хочется спать что-то…
Через некоторое время Бюльдуркен снова уснула, а Кебек, глядя на загадочные тени, отбрасываемые дрожащим огоньком лампы, опять стал вспоминать прошлое…
6
Что такое жизнь? Пока здоров, силен, как-то не задумываешься над этим.
После восьмого класса Кебек, как и брат, пошел работать арбакечем. Потом его, как грамотного и работящего, назначили учетчиком. Тезек и его дружки быстро научили паренька приписывать лишние трудодни своим приятелям и убавлять недругам. Почувствовав свою власть, Кебек совсем обнаглел, стал даже прихватывать себе кое-что из продуктов, выписываемых на обед какой-либо бригаде.
Однажды он выписал для поливщиков целого барана, но заехал сначала домой, отрезал от туши заднюю ногу и оставил себе. Когда он приехал на стан, поливщики, как нарочно, были все в сборе. Пили чай. Обрадованная повариха вытащила тушу из мешка, и все с удивлением уставились сначала на тушу, а потом на Кебека.
Плосконосый, узкоглазый Сандыбай, который уписывал за обе щеки черный хлеб, даже жевать перестал:
— А где задняя нога?
Щупленький, похожий на старушку, Мамат улыбнулся, хитро сощурил глаза:
— В нашем колхозе около тридцати тысяч овец. Неужели среди них, Сандыбай, не может быть одной трехногой овцы?
— Может, и есть. Но только как бы от этой ноги Кебека понос не прохватил! — сердито сказал Сандыбай.
«О черт! И кто меня сюда притащил, когда вся бригада в сборе», — подумал Кебек и, не выдержав насмешек, закричал:
— Совести у вас нет! Добра не понимаете. Я этого барана для вас с таким трудом отвоевал! Лучше бы я его дояркам отдал или табачной бригаде…
— Сандыбай по незнанию говорит. Когда наш учетчик этого барана у доярок отнимал, они успели одну ногу оторвать. Верно, Кебек? — ухмыльнулся Шамат.
Сандыбай невольно рассмеялся. Прыснула и повариха, но спохватилась, сделала вид, что убирает посуду.
Кебек покраснел, сказал дрожащим от обиды голосом:
— Неужели я даже тощей бараньей ноги не заслужил? Чай, сахар вам достаю, чтобы вы вовремя поели, трудодни пишу…
— Эй, ты понимаешь, что говоришь? Пусть ты одну ногу заслужил, бригадир вторую, председатель больше всех заслужил — грудину ему, и бухгалтера нельзя забывать — передние ножки ему, а нам, значит, шея остается? А барашка-то ты на нас запишешь: мол, кто шею ест, у того и своя шея толстая — все выдержит! Ради этого, выходит, мы здесь в ледяной воде день и ночь таскаемся? — Сандыбай задохнулся от гнева. — Отвези своего барашка обратно, раздели между теми, кто заслужил, а нам привези шею, которую мы заслужили!
После этого случая Кебека сняли с должности учетчика. Он опять сел на телегу. С утра до вечера возил колхозное сено. Не забывал и себя. Во время жатвы умел прихватить и зерна. Жил неплохо. А перед очередным отчетным собранием собирал группу дружков, и они наперебой начинали выступать на собрании, говорили, как надо было поступить в том или ином случае, критиковали правление. Новое правление колхоза, чтобы не портить отношений с крикунами, вновь назначало их учетчиками, бригадирами, звеньевыми — в общем, как говорили колхозники, «аткаминерами», то есть «сидящими на коне». Через год-два горе-активистов опять снимали с работы за старые грешки, и они вновь становились рядовыми колхозниками. И так повторялось все время.
…От невеселых воспоминаний сжалось сердце, что-то сдавило грудь. Кебек вцепился исхудалыми пальцами в подушку, стиснул зубы. Бюльдуркен и дети спокойно спали. А он даже был не в силах позвать их на помощь. Казалось, что на шею вдруг повесили тяжелый мельничный жернов и он давит, не давая ни шелохнуться, ни вздохнуть.