— Летчика на каждом шагу ожидают непредвиденные случаи. Готовьтесь к ним. Тренируйте волю, характер, закаляйтесь физически.
Аркадий быстро оценил командирские вразумления и выполнял, их в любой обстановке. Даже в тюрьме, чтобы не ослаб организм, регулярно занимался гимнастикой: делал приседания, выжимал «мостик». Соседи по нарам не раз зубоскалили:
— Ты, Аркадий, видно, хочешь заслужить звание тюремного чемпиона?
Ворожцов неизменно отвечал:
— Физкультура еще никому вреда не приносила.
Заключенных вывели за лагерь на ремонт асфальтированных мостовых, в ряде мест вспучившихся после весеннего половодья. Ворожцов впервые увидел высокие кирпичные трубы крематориев. Стояла майская безветренная погода, и из труб строго кверху поднимался иссиня-серый дым, распространяя в настоянном весенним цветеньем воздухе горько-сладкий запах горелого человеческого мяса.
Нет ничего неприятнее ощущать такой запах, доподлинно зная, что вот сейчас огненное пекло поглотило в каменную брюхастую утробу очередную партию разновозрастных людей.
— Привыкай, молодежь, к местному запаху, — заметил рябой сутулый мужчина, шагая рядом с Ворожцовым. — Все там будем, только не в одно время, — показал он пальцем в сторону крематориев, опоясанных высокими бетонными стенами.
— Не надо, старина, умирать раньше срока, — возразил Аркадий. — Надо жить и ждать хороших дней...
— А ты здесь давно? — спросил тот же человек и выцветшими глазами зло посмотрел на Ворожцова.
— Первые сутки.
— А я в этом строю, если хочешь знать, самый большой стаж имею. Пять месяцев. Раньше весил восемьдесят пять килограммов, а теперь — пятьдесят восемь.
Несколько дней рябой человек, изможденный до предела, ходил на работы, а потом и его включили в список безнадежных.
— Прощайте, товарищи, — крикнул он. — Не поминайте лихом.
Два месяца Аркадий Ворожцов пробыл в Освенциме. За это время палачи умертвили в газовых камерах многие тысячи людей. А сколько через эти камеры прошло завезенных из других мест! Невольников транспортировали туда целыми эшелонами.
«Только бы не обессилеть, только бы не заболеть, — ложась спать на голые четырехъярусный нары, думал летчик. — Победа близится с каждым днем. Только бы не вывели из строя...»
Июньским утром после завтрака раздалась команда строиться. Ворожцов стоял в первой шеренге на правом фланге колонны. Сюда он продвинулся за счет многих выбывших. Как обычно, рабочую силу внимательно осмотрели. Раздался знакомый голос немца, который ежедневно выкликал очередных кандидатов в газовые камеры:
— Ворожцов Аркадий! — прочитал он по списку. — Два шага вперед!
Летчик вышел, встал и почувствовал, что ноги вот-вот подсекутся и он упадет.
— Как настроение? Как здоровье?
— В норме.
— Говорите, чтобы нам было понятно.
— Хорошо чувствую себя.
— Гут. Работать можете?
— Могу.
— Гут. Вставайте на тротуар.
Отобранных четыреста наиболее физически крепких каторжников раздели догола, чтобы они не упрятали что-либо в лохмотьях, еще раз оглядели так, как барышники оглядывают скот, и нагим четырехколонным строем прогнали через весь двор до проходной будки. Здесь им выдали деревянные колодки и застиранные хлопчатобумажные полосатые костюмы.
Все четыреста человек прошли дополнительную двухнедельную фильтрацию в Маутхаузене. А оттуда «достойные» попали в лагерь тихого австрийского городка Линц, расположенного на берегу Дуная.
В Линце Аркадий Ворожцов быстро нашел верного друга, лагерного подпольщика коммуниста Павла Семеновича Бурду. В прошлом секретарь райкома партии в Кабардино-Балкарской республике, он на фронте стал полковым политработником. В разгар битвы на Волге, когда враг рвался к ее берегам, в тяжелой схватке у завьюженного снегом села Бузиновки капитану Бурде перебило левую ногу. Обстановка сложилась так, что отступающий полк не сумел подобрать всех раненых. Остался на окраине Бузиновки и секретарь партийного бюро полка Павел Бурда. Его приютили местные жители. Они лечили раненого, кормили, кто чем мог. Но немецкие ищейки выследили советского офицера и увезли его в город Миллерово. Павел Семенович, как и Аркадий Ворожцов, прошел, многие лагерные фашистские застенки. Судьба его бросала в Мозбург и Дахау, в Маутхаузен и, наконец, в Линц.
Худой, густо поседевший в тридцать пять лет, хромой после ранения, Павел Бурда никогда не отчаивался ни от пыток, ни от голода. Природа щедро наделила его крестьянским остроумием, умением злословить в адрес недоброжелателей, с удалым юмором рассказывать житейские побывальщины.