— Ничего не поделаешь, — сказал Кшыштоф. — Ты расскажешь мне о золотом лисе в другой раз. Расскажешь, да?
Лукаш решительно потряс головой, но Кшыштоф не принял этого всерьез.
— Вот увидишь, расскажешь!
— Кшыштоф! — позвал Гжесь из передней.
— Иду! — ответил Кшыштоф. — Привет, Лукаш. Поклон от меня золотому лису.
И вдруг быстро подставил Лукашу ногу.
— Эх, братец! — захохотал он, когда тот кувырнулся. — Ты слабоват на ноги. Не в форме.
Лукаш довольно сильно ударился локтем, но не крикнул и не заплакал. Только когда Кшыштоф выбежал из комнаты и за уходящими мальчиками хлопнула дверь в передней, на глаза его навернулись слезы. Но и тут он быстро овладел собой. Поднялся на ноги, потер ушибленный локоть и среди наступившей тишины, которую он только теперь услышал, вдруг отдал себе отчет, что в его распоряжении до ужина — почти три часа полного одиночества. И тотчас любовь и преклонение, испытанные им вчера к спрятавшемуся в шкафу золотому лису, нахлынули на него такой могучей волной радости и боли, что ему показалось, будто в одну секунду за плечами у него из самой глуби сердца выросли два огромных крыла и каждое из них тянет его вверх, страшно далеко и высоко, но в двух противоположных направлениях. Он почувствовал себя пылинкой, затерянной в необъятном, неведомом пространстве, и в то же время разорванным, как сиянье и мрак среди взметенных просторов.
Эти чувства были такие особенные и до того пронизаны счастьем и скорбью, что Лукаш долго стоял потерянный, плохо понимая, что с ним происходит. В конце концов все внутри у него начало странно путаться и сбиваться. С одной стороны, например, он испытывал смутную потребность без промедления дать знать лису о своем возвращении, но в то же время другая мысль стала ему нашептывать, чтоб он отложил этот разговор на потом. И вдруг, посреди этих колебаний, ему страшно захотелось спать. Он стал тереть глаза, но это не помогло, сон одолевал его все сильней, и у него теперь было только одно желание: спрятаться куда-нибудь поглубже, в отрадное тепло и мрак. «Ах, мой лис!»— пробормотал он. И скорей инстинктивно, чем сознательно, подошел к шкафу, открыл его почти ощупью и залез внутрь, словно в уютную нору. Там было тесно, полно висящей одежды, но под ней оказалось достаточно места, чтобы удобно устроиться, поджав ноги. Он хотел было закрыть дверцу, да не было сил пошевелить рукой. Его сразу охватило со всех сторон золотистое зарево, и он почувствовал тут же рядом пушистый и насыщенный теплом мех лиса.
— Я люблю тебя, — пролепетал он, обнимая лиса за шею.
И, глубоко вздохнув, заснул.
Когда проснулся, вокруг царил мрак, но он сразу понял, что в комнате кто-то есть. И действительно, послышался голос Эмильки, приглушенный и как будто немножко неуверенный:
— Лукаш, где ты?
Когда он выскочил из шкафа на середину комнаты, Эмилька вытаращила на него глаза. Но она быстро овладела собой.
— Я пришла, — промолвила она коротко, но с большим достоинством.
Лукаш, еще не совсем проснувшийся, присмотрелся к ней чуть-чуть растерянным взглядом, словно не вполне уверенный, что перед ним в самом деле — Эмилька.
— Я пришла, — повторила она. — Но должна сейчас же уходить.
Лукаш понемногу приходил в себя.
— Куда?
— Домой. Мама позволила только на час.
Лукаш в этот момент очень боялся, как бы не зевнуть; он минуту боролся с одолевавшей его потребностью скинуть остаток дремоты, но в конце концов не выдержал и зевнул так, что слезы выступили у него на глазах. Эмилька посмотрела на своего приятеля довольно критически.
— Тайна есть? — спросила она.
Лукаш, окончательно очнувшийся, кивнул головой.
— Где же?
— Тут.
Эмилька важно осмотрелась по сторонам в знакомой обстановке.
— Выдумываешь. Здесь нет никакой тайны.
— Погоди, — возразил Лукаш, — сейчас увидишь. Я только опущу занавеску.
В комнате стало совсем темно.
— Зажги, — сказала Эмилька.
— Не надо. Нужно, чтоб впотьмах.
Но Эмилька запротестовала.
— Зачем? Лучше зажги.
— Боишься?
— Нет, но зажги, Лукаш!
— Чего ты кричишь?
— Зажги.
— Говорю тебе, нужно, чтоб темно.
Голос Эмильки чуть задрожал.
— Где ты?
— Здесь, — послышался в потемках ответ тут же рядом.
— Зажги…
— Не бойся. Дай руку. Ну, давай… Идем.
— Да я ничего не вижу.
— Идем, сразу увидишь.
И он потащил ее, слегка упирающуюся, к шкафу. Там, как заранее можно было предвидеть, во всей своей красе, во всем великолепии полыхала золотая заря.
— Видишь? — прошептал он.