Мать машинально достала белую скатерть. Постелила ее на стол, а я разбирал продукты. Она, казалось, наконец, увидела это изобилие. На глаза у нее навернулись слезы.
— Мама, — напомнил я, — Сколько раз Иван Иванович и Аристарх Андреевич приносили вам в больницу передачи. Нам нужно поделить это на три семьи.
— Конечно, сынок. Как они обрадуются! Наверняка им тоже нечего кушать, — согласилась она.
Я вынул сдачу и отдал ей со словами:
— Спрячьте эти деньги или купите себе платье на лето.
Мать только молча обняла меня. Я не выдержал и тоже обнял ее. Мне показалось, она такая худая, что состоит из одних ребер. Ведь она так мало кушала. Тогда я окончательно понял, у нее нет другого кормильца, кроме меня. И грабить буду, пока это нужно.
Мы аккуратно разделили продукты на три части. Мать связала их в узелки, чтобы в качестве новогоднего подарка вручить друзьям.
— А сколько лет внучке Ивана Ивановича? — поинтересовался я.
— Тебе, Гоша, ровесница, — ответила мать и попросила, — Ты не сбегаешь за Аристархом Андреевичем? Негоже ему одному Новый год встречать, — и смутилась. Наверное, из двух своих друзей она его больше выделяла и я с удовольствием выполнил ее просьбу.
Аристарх, как мне показалось, по детски обрадовался приглашению к новогоднему столу. Взял пачку печенья с полки, смущенно объяснив:
— У меня больше ничего нет.
— Не надо, не берите. Я нашел деньги. У нас все есть на столе. Мы ждем Ивана Ивановича с внучкой. Она поездом приехала, — сообщил я и увидел, как осветилось лицо Аристарха, и подумал «Как они, старики, умеют дружить и радоваться счастью другого».
Чайник закипал уже третий раз, когда за дверью послышался шум. Там отряхивали снег. Дверь открылась, и в клубах пара, увидел две фигуры. Одну высокую — Ивана Ивановича, и еще одну, в виде укутанного, замотанного со всех сторон, колобка. Чувствовалось, что Иван Иванович жутко продрог. У него, как говорится, зуб на зуб не попадал. Все одеяла были на колобке. Мать принялась помогать Ивану Ивановичу раздеваться, а мне сказала:
— Гоша, помоги девочке.
Я стал крутить колобок, развязывая узлы, освобождая его, то от одного, то от другого. И вдруг, из многочисленных платков на голове и лице, выглянули, как из норы, черные блестящие влажные глаза. Иней таял на густых пушистых ресницах. Я оторопел. Это были настоящие, очень красивые глаза, какие не встречались мне раньше. И не глаза сверстников и, даже, не одноклассников. Я не мог оторвать от них взгляда. В них появились искорки, они смеялись. Наконец, я оторвался от них и продолжал развязывать узлы. Колобок таял, таял… И вот уже передо мной тоненькая девчонка, действительно моя ровесница, с длинными толстыми каштановыми косами, которые заканчивались синими атласными бантами. Все. Я ее размотал. Но она жалобно сказала не деду, не матери, не Аристарху, а мне:
— Руки сильно замерзли.
Я взял ее руки в свои, они были словно ледышки. Потом спрятал их себе под мышки.
— У тебя там тепло, — радовалась девочка.
Странно, но ледяные пальчики под моими руками волновали меня. Я посмотрел девчонке в лицо. У нее были красивые, густые брови, немного высоковатый нос, и губы красные, бантиком. Мне было трудно оторвать от них глаза. Девчонка засмеялась, и я с удовлетворением заметил, что ее зубы еще недостаточно выросли, в отличие от моих.
— Эля, внученька, иди к заслонке, погрейся, — позвал ее Иван Иванович.
Я убрал ее руки и подтолкнул к печи:
— Иди, грейся!
— Ах! Мои валенки на печи, они горячие, — спохватилась мать и бросилась переобувать Элю.
Иван Иванович, согревшись и разглядев продукты на столе, с удивлением посмотрел на меня. Он уже догадывался, чем я занимаюсь в свободное время. Но натолкнулся на мой взгляд, который ответил ему: «Да, краденое».
Он грустно сказал матери:
— Жаль, шампанского нет на столе.
Мать тут же достала деньги и, пересказав историю появления их, попросила:
— Как согреетесь, сходите вдвоем с Аристархом Андреевичем в магазин. Купите, что посчитаете нужным. Люди уже старый год провожают. Слышите, поют. И нам пора за стол.
Иван Иванович отнес Лидии записку, в которой сообщал: «Элю привез. Мы все у Элен». Затем, безобидно усмехнувшись, изрек про жену:
— Не вернется она сегодня домой. Знает, кроме черствого куска хлеба, да двух луковиц, в доме ничего нет. Где–нибудь будет гулять Новый год. Но обязательно с того стола нам что–нибудь принесет.
Это были странные проводы Старого 1953 года. Они запомнились мне еще и потому, что как мне показалось, что взрослые хотели все лишения и невзгоды оставить в прошлом году и навсегда. Только не верилось им в это.