Когда тридцать три секунды минули, свет вновь загорелся в квартире, безо всякого хлопка. Правда, какой-то тусклый, скромный, нищий, как, наверное, в саркофаге, куда какой-то юморист вместо величественного трупа поместил свечу. И закрыл.
На полу было много-много осколков - больших, маленьких. Вся новехонька техника была до неузнаваемости покорежена. Телефон лежал на полу, залитый золотистой, густой субстанцией. Обрывки костюма были развешены по стенам, скрывая царапины на обоях. Нигде не было видно запонок.
А обсидиановое кресло осталось стоять нетронутым, за одним исключением: в него как будто бы был впечатан золотой силуэт человека, десятками лет сидевшего на нём. И, замершим сфинксом, выжидающим своих собратьев, сидела кошка на этом золотом престоле, не сливаясь своей лысой кожей с черными подлокотниками кресла.
Стёкла в окне выбиты. Кошка смотрит в заоконную темень.
Она чуть прищуривает глаза, когда снаружи раздается звонкий дребезг и гаснет свет сначала одного фонаря, потом другого.
А рассказчик смотрел на это, даже чуть с жалостью. С жалостью за тех, что ему и его варварским собратьям потом всё это расхлёбывать