Зимин подошел к ближнему от входа в «Свободный» бараку. Дверь в барак с крохотными зарешеченными окнами была приотворена. Носком сапога Зимин поддел ее, раскрывая шире, вошел в барак.
Он впервые был в гулаговском бараке. Длинный широкий проход в центре, по обе его стороны – двухъярусные нары. Ни соломы, ни тряпья, ни матрасов не было на нарах – словно кто-то велел тщательно прибрать барак перед тем, как покинуть, а может, и действительно, велел, – только слой пыли. Зимин встал в промежутке между нарами, указательным пальцем провел по ребру доски верхних нар. И сразу под стертой пылью обозначилась надпись, нацарапанная чем-то острым: «Утром всех отправляют по этапу. Говорят, на Д. Восток. Выдержу ли? А Семенов, узнав про этап, повесился. 25.1.-50 г.» Без толку было пытаться представить себе писавшего, не оставившего своего имени. Зимин мог лишь понять, проникнуть в то глубочайшее одиночество и страх, которые незнакомец испытывал январской сибирской ночью пятидесятого года, поверяя свои мысли доске в лагерном бараке, советуясь с самим собой, хватит ли сил одолеть этап; возможно, думая и гоня прочь мысли, не слишком ли велики мучения и не оборвать ли их разом, как сосед по бараку Семенов?..
«Да, это не в сто втором фонде на Большой Пироговке копаться», – подумал Зимин.
Он перешел в нишу между соседними парами нар, стер пыль на досках и там, теперь уже с помощью носового платка. Никаких надписей не было. И дальше, сколько он ни ходил от нар к нарам, сколько ни пытался обнаружить надписи, их не было. То есть, может, они и были, и даже, может, много, но для их обнаружения потребовалось бы облазить, отчистить от пыли весь барак. Он нашел еще одну отметку – вырезанную лезвием дату «24 сент. 1936 года», и прекратил свое занятие, вышел из барака. В другой входить не стал, лишь заглянул с порога внутрь. Всё так же, только нары – трехъярусные.
Он открыл двери всех бараков «Свободного», все окинул взглядом. Оставался только клуб. Направился было к клубу. Но, не доходя, вдруг резко повернулся, зашагал обратно к давным-давно покинутым баракам, щедро фотографируя каждый в отдельности снаружи и внутри, жалея, что фотоаппарат заряжен слабочувствительной пленкой, и снимки, сделанные внутри бараков, могут получиться невзрачными, нечеткими.
Потом он стал искать точку, с которой можно бы сфотографировать весь обнесенный забором лагерь. Шагах в ста, за пределами «Свободного», стояла старая высохшая береза. По крепким ее сучьям Зимин вскарабкался выше середины. Панорама «Свободного» открывалась что надо.
– Давай быстрей, обедать будем, – громко позвал Засекин. Он, пока Зимин осматривал лагерь, успел расседлать лошадей, развести костерок возле ручья и, очевидно, что-то приготовить.
– Сейчас. Минуту, – устраиваясь поудобнее, наводя резкость, так же громко отозвался Зимин. – Сниму этот остров Свободы и...
Он нажал на кнопку, фотографируя, и едва от неожиданности не выронил из рук «Зенит»: одновременно со щелчком фотоаппарата грохнул выстрел. Пуля впилась в березовый ствол сантиметрах в пятнадцати-двадцати выше головы. Мелкая труха из-под отслоившейся бересты просыпалась на волосы.
Не видно было – кто, но стреляли со стороны лагеря, и явно по нему. Он достаточно в свое время был научен, чтобы сразу не затевать разбираться что к чему, сперва поспешил перестать быть открытой мишенью, живо переметнулся на противоположную сторону, под защиту ствола. Тем временем раздался второй выстрел, из карабина, как успел уже определить Зимин, и пуля ударила почти в то же самое место, что и первая. Прижимаясь всем телом к березе, он ощутил, как гул прокатился внутри дерева, принявшего пули, и потерялся, затих где-то внизу, в широком с растресканной корой комле.
Еще он не осознал, почему выстрелы по нему, перед кем и в чем провинился, не решил, что же предпринять, а от ручья к березе уже бежал что есть мочи Засекин.
– Брось, Мироныч, дурить! Спятил, – кричал Засекин невидимому стрелку.
Возымели действие слова Засекина или по какой другой причине, но выстрелов пока больше не было.
– Вот сволота, – сказал Засекин, переводя дыхание, добежав до березы и упершись обеими руками в ствол. Набрав побольше воздуху в легкие, крикнул: – Еще раз стрелишь, карабин твой накроется. Понял?
Ответа не последовало.
От быстрого бега и громкого крика провожатый Зимина закашлялся, потом, задрав голову кверху, спросил:
– Ну как?
– Цел.
– Слазь. Щелкалкой ты его раздразнил, вот он и пугает. Он метко стреляет. Глянь сам, пуля в пулю.
– Да уж, – с нервным смешком отозвался Зимин. Он посмотрел на объектив «Зенита», не разхряпал ли, прыгая на березе? Вроде, в порядке.
– Э-э, больше не щелкай, – по-своему расценил его движения, поспешно попросил Засекин.
– Не буду, научили. – Зимин быстро спустился вниз. – Кто этот Мироныч?
– Косолапов Михей Мироныч. Надзирателем был в «Свободном». До пятьдесят Девятого года, до закрытия лагеря.
– Он что, и теперь надзирать продолжает?
– А хрен знает. Часто его тут можно найти. Дома недалеко стоят, где раньше лагерная обслуга жила. Там обретается.
– Один?
– Один.
– Удивительно. Один, надзирателем был – и всё живой, – нарочно громко, так чтобы в лагере было слышно, сказал Зимин.
– Тише ты, пойдем. – Спутник потянул Зимина за рукав брезентовой куртки. – Ну его. От греха... Перекусим, чаю попьем.