Счетовод этот лесхозовский после ко мне одному подошел и сказал, что, кажется, знает, кто убил Тёмушкина, может назвать, если я поклянусь, что тайну эту, пока он жив (он еще после этого лет пять-шесть прожил), я никому не раскрою.
Хотелось ему, подмывало его рассказать – и боялся. Страшно боялся. Я поклялся, и он назвал. Кто бы вы думаете был? – посмотрел на Зимина Лестнегов: – Гадайте, не угадаете – Степан Пушилин!
– Все тот же самый Пушилин? – с удивлением спросил Зимин.
– Тот же самый. Судьба свела его и Мурашова в одной тюрьме, в одной камере на несколько дней.
– После Гражданской?
– Много после. В тридцать шестом. Ночь напролет Мурашов мне рассказывал, и потом я к нему еще не раз приезжал. Вот почему, хоть не присутствовал при действиях Пушилина, а знаю и о его причастности к кладу, и многонько о нем...
...К утру «молотобойцы», два молодых крепыша с крестьянскими лицами, заканчивали свою работу, натягивали на потные тела гимнастерки, вздрагивающими от возбуждения и усталости руками наливали из графина в граненые стаканы воду, жадно пили, выплескивая остатки на лежащую на полу жертву, Степана Пушилина, и тогда же в каменном мешке подвала появлялся начальник районного НКВД Тёмушкин.
Сухопарый, лобастый, с кубарями лейтенанта в петлицах, затянутый ремнями портупеи, он, набычась, смотрел в избитое, в кровоподтеках лицо Пушилина, цедил тихо:
– Вставай, сука...
Обессилевший от ударов и пинков в голову, в спину, в живот, в пах, Стенан Пушилин начинал шевелиться, пытаясь подняться. «Молотобойцы», желая угодить начальнику, перед которым трепетали и с которым избегали встречаться глазами, живо ставили жертву на ноги.
– Все одно, падаль, я тебя заставлю говорить. Лейтенант закуривал беломорину, щелчком откидывал горелую спичку в сторону Степана Пушилина.
– Расколешься, – убежденно-утвердительно говорил лейтенант и покидал пыточную.
Пушилин глядел ему вслед с внутренним облегчением. С уходом лейтенанта пытки прекращались, и впереди было по меньшей мере полсуток передышки.
Конвойные, доведя его до камеры, бросали в распахнутую дверь так, что казалось, это не он падает, а бетонный пол летит ему навстречу. Единственный сосед по камере, лет пятидесяти трех мужчина с бородкой клинышком, наблюдал, как на четвереньках добирается до нар Пушилин, протягивал ему руку, помогая забраться на нары. Сокамерник Пушилина до Октябрьского переворота был адвокатом в Москве, позднее за чуждое происхождение выслан в Сибирь и перед арестом работал пимокатом в какой-то артелишке. Пушилин не интересовался, сосед рассказал о себе скупо в первый день знакомства и впредь не докучал разговорами. Пушилину после свиданий с лейтенантом и подручными было не до бесед.
Особенно сильно после нынешнего допроса ныла спина чуть выше поясницы, и Пушилин некоторое время целиком был поглощен мыслью: уж не отбили ли почки? Кажется, пока нет. Боль постепенно уходила. Он с трудом повернул голову к адвокату, спросил:
– Что значит «коалиция»?
– Как точнее сказать, – отозвался адвокат. – Союз, объединение для совместных действий.
– Что-то такое и думал...
– Значит, вам инкриминируют, то есть вменяют в вину, участие в какой-то коалиции?
– Коалиция двинцев, – с усилием выдохнул Степан Пушилин. – Главарь...
– Да. Это уже хуже. – Экс-адвокат встал со своих нар, прошелся по камере, сел на нары, скрестил руки на животе. – И для меня скверно.
– А тебе-то что? Тебя даже не бьют.
– Меня они, наверно, совсем не тронут. У меня больное сердце.
– Не смеши. Сердце его они берегут. Пожалел волк кобылу...
– Не спешите с выводами. Выслушайте. Заметили, эта камера особая?
– Чем это?
– В других таких же по двадцать-тридцать человек, а здесь – двое. До вас был мужчина. Тоже его крепко били. И требовали, чтобы сознался, что руководитель организации «Паспортисты».
– А ты?
– Руководитель координационного шпионского центра «Тропа связи», – невесело усмехнулся адвокат.
– Подписал уже?
– Подписываю...
– Расстреляют.
– И что с того, – равнодушным голосом сказал сокамерник. – Все равно не выпустят. А так – меньше мучений.
– А я не подпишу. Не дождутся, – убежденно проговорил Пушилин.
– Воля ваша. Но еще два-три таких допроса, и вам всё едино – в коалиции ли вы, главарь ли, пешка ли. И крючок, подпись вашу, поставят за вас. Поверят. Убийство возведено большевиками в ранг государственной политики, кто будет даже проверять подлинность подписи?
– Говоришь, как Ковшаров.
– Не знаком.
– Полковник. На германской я был у него вестовым. Он говорил еще, что в этой стране, если проиграем большевикам, делать нечего. Эх, не послушал... – Слезы отчаянья брызнули из глаз Пушилина. – Ведь и золото было. Тьма золота, – говорил он сквозь всхлипыванья. – И сейчас, я подыхаю, а оно лежит.
– Серьезно?
– Три пуда.
Несмотря на сильную боль, Степан Пушилин резко повернулся к адвокату, заговорил зло, отрывисто:
– Только не думай, что если стукнешь про золото, расколют меня эти гады, где оно.
– Не нужно мне золота. Ничего не нужно уже.
Адвокат печально вздохнул. После долгого молчания сказал:
– А вот вы могли бы купить на этом себе свободу.
– Ххэ, отдать. Пришьют меня – и делу конец.
– Отдавать не надо никому ничего.
– Это как? – Пушилин жадно, полными надежды глазами смотрел на адвоката.