Он вспоминал.
Они бежали согнувшись, он и седой старик, по заросшей можжевельником поляне. Оба тащили на плечах связанных по ногам живых овец, головы которых вяло болтались у них за спиной. Издали доносились ожесточенный лай собак и осипшие голоса людей. Была темная осенняя ночь.
Собаки приближались. Их лай раздавался с обеих сторон, а науськивающие голоса слышались сзади. Преследователи хотели окружить воров. Те сбежали с холма вниз на болото. Собаки заходились в воющем лае, во тьме беглецам чудился топот преследующих. Пошел дождь.
Они блуждали в болоте среди кочек и чахлых сосенок. Они перепрыгивали через кочки и увязали в мокром болоте, волоча за собой жалобно-покорных овец. Они слышали, как преследователи в кромешной тьме метались по краю болота, криками подавая друг другу сигналы. Холодный дождь лил как из ведра.
Они остановились посреди болота, трясясь от страха. Он слышал, как молился старик. Его спина болела. Он ничком повалился на дрожавшую овцу и, словно малый ребенок, заплакал вместе с ней. Сквозь шорох дождя с краев болота доносились призрачные голоса.
Он вспоминал.
Знойный летний день пылал над ярмаркой с ее палатками, балаганами и каруселями, над поднятыми оглоблями телег и волнующимся морем народа. Лошади ржали, скотина мычала, сквозь густое облако пыли солнце просвечивало, словно застывшая кровь. Тогда они поймали его.
— Вор, вор! — пронеслось среди народа. — Карманника поймали! — И десятки рук схватили его. Железные пальцы держали его за шиворот, сотни разгоревшихся лиц, тысячи покрасневших глаз окружали его повсюду, куда бы он ни посмотрел. Солнце пламенело сквозь багровую пыль.
Его подтолкнули вперед. Его толкали, пинали, перебрасывали с места на место, не выпуская из рук. Он был словно вал, вокруг которого вращалась эта ревущая толпа. Они миновали уже ярмарочный базар, каменную корчму и все продолжали идти, а по обе стороны толпы, высунув языки, бежали балаганные шуты с обсыпанными мукой лицами.
Но вот толпа наткнулась на кучу камней, и кому-то пришла мысль: «Раздавите его пальцы между камнями, чтобы он больше не воровал!» Они поставили его на колени, вытянув его пальцы на большом камне. Послышалось падение камней и треск костей. Он без сознания упал от страшной боли. Издали до него донеслось лошадиное ржание и звонкий голос губной гармошки!
И он вспоминал.
Среди крупных снежных хлопьев мчались они по замерзшему полю. Небо было серым. Он встал и вожжами нахлестывал лошадь. Телега подпрыгивала на бугристой пахоте. Лошадь остановилась. Она поднялась на задние ноги и человечьими глазами оглянулась на него. Настал уже вечер.
На голом поле они его поймали. Вместо лошади они привязали его за обе руки к оглоблям и погнали по замерзшему полю. Колеса подпрыгивали на бугристой земле. Множество вооруженных дубинами рук поднималось за ним, словно руки воинов с пиками в боевой колеснице. Снег падал крупными хлопьями. Наступил уже вечер.
Они погнали его в гору. Он шел, почти пригнувшись грудью к земле, пальцами ног упираясь в замерзшие кочки. Руки его словно отрывались от плеч, кровь выступала из-под ногтей. Он обессилел. Упал на покрытую хлопьями снега землю. Наступил уже вечер.
— Братцы, я пить хочу, — произнес он умирающими губами.
— Ах, ты хочешь пить, — сказали они, и один из них, помочившись в рукавицу, протянул ее к его рту.
Отдельные крупные хлопья падали медленно-медленно, небо было серым, словно свинец. Настал уже вечер… ох, вечер!
Поздно ночью проснулся Раннус. Одинокий пьяница махал руками на насыпи, мерил ногами землю, разговаривал сам с собой. Безграничная боль наполнила грудь Раннуса. Ах, все пустое! Одно лишь страдание! Даже свобода — рабство! При свете луны пьяница словно распутывал нити, лунную паутину распутывал он.
Оглушительный скрежет наполнял жаркий воздух. На строительстве подъемники поднимали порыжевшие рельсы. Молоты падали на гранит с тяжелым грохотом. И над всем этим, над лесами, над стенами, над грудами камней, над бочками с известью и бетонными формами к палящему солнцу вздымалась огненно-красная кирпичная пыль.
Раннус пилил из последних сил. Руки его ходили, словно машинные части, но сам он уже ничего но соображал. Он забыл почти все — забыл, как попал сюда и как долго находился здесь. Ах, с тех пор прошло неисчислимое время! Голод, лихорадка и бред дошли до предела.