Но главное — вино кончилось. Едва Ухуу после сна принялся пить, как оно кончилось. И он заковылял на кухню, чтобы отыскать новый бочонок.
Он долго искал, но ничего не нашел. Он перешвырял старье и перевернул все вверх дном. Наконец он нашел среди ядовито пахнувших кружек и кувшинов, куда Господин сливал свое варево, одну посудину.
Это был четырехугольный жестяной ящик, запаянный по краям. По мнению Ухуу, здесь было вино. Он, казалось, ощущал даже запах вина. И он вернулся в комнату с ящиком.
В этот день Ухуу показался в красном подбитом ватой камзоле. Попи уселась перед ним, подняв морду и опустив на пол свой длинный хвост.
Ухуу попытался открыть ящик. Он ковырял его ногтем и пробовал прокусить зубами. Потом он поднял ящик и швырнул его на пол.
Послышался страшный взрыв, пламя поднялось до потолка. Ухуу отлетел к одной стене, а Попи к другой. И дом с грохотом развалился.
1914
Перевод Л. П. Тоом.
ЗОЛОТОЙ ОБРУЧ
Юргенс вышел из ворот кладбища. Он остановился перед воротами, словно раздумывая, куда направиться.
Вечерняя улица была пустынна. Не видно было прохожих. Кругом царило безмолвие. Лишь еле слышно шуршал дождь в листве реденькой аллеи. Стемнело.
Перед воротами сидело двое нищих: по одну сторону слепая женщина, с лимонно-желтым лицом, обмотанным шалью, с глубокими впадинами вместо глаз. По другую сторону — безногий старик в низеньком, похожем на корыто, ящике на маленьких деревянных колесиках. К достающим до земли рукам кожаными пряжками были прикреплены деревянные круги, при помощи которых он подталкивал свою тележку.
Юргенс сунул руку в карман, словно желая дать что-либо нищим. Но нашел в кармане перчатки и стал натягивать их. Перчатки отсырели. Приблизив к лицу обе руки, он почувствовал запах карболки.
Запах этот носился, казалось, повсюду. Аптека насквозь пропитала им Юргенса. Если бы у него была душа, то и та пропахла бы лекарствами.
С трудом натянул он перчатки на свои худые пальцы. Поднял воротник пальто и пошел. Земля была сырая и мягкая. Дождь зашумел слышнее, чем раньше.
По обе стороны аллеи стояли одноэтажные и двухэтажные дома. Сумерки уже сгустились, но ни одно окно не было освещено.
Кое-где попадались лавки гробовщиков или торговцев могильными памятниками. На окнах белели крошечные детские гробики, серебряные кисточки, проволочные венки или ангелы с пальмовыми ветвями.
Двери лавок были еще открыты, но в их темном нутре не видно было ни души.
На повороте улицы Юргенс оглянулся: оба нищих все сидели неподвижно под дождем. Старик еще тяжелее опирался на руки. Он походил на сидящую собаку.
Тротуары были вымощены большими круглыми камнями, и Юргенс спотыкался почти на каждом шагу. Это лишь усугубляло его дурное настроение.
Ему казалось, будто над ним совершили несправедливость, совершенно напрасно заманив в эту жалкую дыру, где ему больше нечего было делать.
Конечно, смерть матери его потрясла. Правда, уже двадцать лет, как он ушел из дома, и за последние семь лет ни разу не видел свою мать. Мало ему приходилось и думать о ней. Но все же это была его мать.
Теперь и это кончилось. Словно черной чертой зачеркнула смерть его прошлое.
Он слишком поздно узнал о ее болезни. И нашел здесь только коротенькое письмо сестры, пустой дом и могилу матери. Он послал сестре открытку, купил венок на могилу и собирался остаться здесь лишь до тех пор, пока дом не будет продан или хотя бы выгодно сдан в аренду.
Эта мысль снова привела в равновесие его чувства. Смерть — это неизбежность, но все же она лишила его покоя. Он не привык к подобным мыслям, да и не желал привыкать. Жизнь — это все-таки нечто совсем иное.
Он повернул на улицу, которая вела вниз, в город. Маленький черный человечек сновал с одного тротуара на другой и длинной палкой зажигал газовые фонари. Издали доносился грохот телеги. И этот грохот заставил Юргенса окончательно очнуться.
Ему припомнилась его собственная судьба и судьба сестры: один двадцать лет с утра до вечера торчал за аптечным прилавком или в затхлом воздухе аптечного склада, а другая столько же лет жила в маленьком провинциальном городишке с пьяницей-мужем, среди все растущей кучи детей, — такова была их жизнь.
Раз или два в году они писали матери и друг другу. Он сообщал, что ему прибавили жалованья, сестра — что появился еще ребенок, а мать — что все идет по-старому.
Возможно, и они когда-то ожидали от жизни лучшего. Но жизнь не посчиталась с их надеждами. И Юргенс в конце концов примирился.