Потом вдруг за домами поднялись черные тучи. Густой дым вырвался на улицу, распростерся над землей, смертельно раненные шевелили руками и ногами в угарном облаке.
Зрители зашлись кашлем перед этой картиной, схватившись за головы, они тихо стонали. И даже обрадовались, когда над зданиями взвилось пламя, бесцветное и холодное.
Но все более устрашающей и быстрой становилась схватка. Налетали друг на друга, сталкивались уже целые войска. Толпы людей раскалывались, словно измельченные железным катком. Какой-то гигант чугунными руками рушил дома, людей и деревья.
Снег потемнел от крови, на рыночной площади вдоль и поперек лежали тела, упавшие лошади били в воздухе ногами.
Потом какая-то невидимая сила стерла опрокинутые экипажи и трупы, и вся картина подернулась смутной дымкой.
Но вскоре она рассеялась, и показались несметные, но стройные ряды, гордо шагавшие под сотнями развевавшихся знамен. Сказочная процессия ширилась и удлинялась до бесконечности.
Улицы уступами громоздились одна на другой, процессия извивалась змеей, знамена плескались до небес; по всему небу раскинулись волнующиеся людские ряды — они шагали тяжко, словно бронзовые гиганты, и легко, словно туманные видения.
Потом все начало исчезать, словно завеса простерлась над небесным простором, только тихонько падал снежок, потом лучи рассеялись, словно дым, и лишь свинцовое, серое небо осталось над морем и островами.
Солнце опустилось низко.
Сквозь пепельное облако пробивался красный отсвет, отражавшийся в воде, словно окровавленный меч. Это был холодный свет, от которого становилось больно, — он переливался черным и красным, впитывался в воду и в землю, вбирая в себя все.
Островитяне стояли словно пьяные. Потом прокатился нарастающий гул. Была какая-то минута, когда крики смолкли, но потом снова взорвались такой же бурей.
Никиас стоял неподвижно, широко открытыми глазами уставившись на небо. Он все еще видел там всадников с развевавшимися знаменами. Он провел рукавом по лбу, но видение все еще пламенело перед его глазами и в его душе.
Корас протирал глаза, стараясь проснуться, но кругом он увидел таких же потрясенных людей и не понимал, что же случилось. Он все еще видел костлявые руки и жалкие, согбенные фигуры торопившихся женщин.
Только Клеон усмехался насмешливо. Жилистыми руками он хлопнул по своему кожаному фартуку и сплюнул в подтверждение своих слов:
— Иных нипочем не согнешь, только сломаешь, — пробормотал он про себя. — Кто не покорится, тот возьмет верх. Пусть бьют сильнее, чтобы людям захотелось дать отпор. Сильнее, сильнее! — крикнул он в толпу.
Вдруг поднялся ветер. Море запенилось красновато, и солнце опустилось в него, словно кровавая чаша. Ветер срывал жалкие крыши с домов и жалкое тряпье с людей. Лица женщин посинели, а мужчины стояли угрюмые, спрятав кулаки в карманах.
— Не всякому даже собственной смертью дано умереть, — сказал Клеон, — так что же говорить о жизни. Даже небо не всем принадлежит, не говоря о земле. И как сможет в последний, Судный день восстать тот, кто не восставал и при жизни!
Говоря так, он переложил топор на другое плечо и, засвистев, пошел. Он пошел к причалу островного старейшины.
Люди глядели ему вслед. Они вдруг увидели богатый дом старейшины, его прекрасные рыбные угодья, его вспаханные поля. А потом они увидели самого старейшину, стоявшего в воротах и злобно глядевшего на всех.
Корас поспешно натянул корзину на голову и быстро ушел.
Но, отойдя подальше, он сказал своей иссохшей жене и хилым детям:
— Несправедливо, что мы собственное свое поле должны возделывать для чужого…
Больше он на этот раз ничего не подумал.
Никиас постоял еще минутку, потом погнался за разбежавшимся стадом, мысли его разбежались еще дальше. Все прежнее показалось ему вдруг далеким, все личные заботы куда-то отступили, и он видел только большие развевающиеся знамена.
Вместе с поднявшимся ветром быстро наступила тьма, но в деревне никому не хотелось спать.
Мужчины ворочались с боку на бок, потом встали и отправились к Клеону. Тот сидел при свете фонаря в рыбном сарае островного старейшины, почесывая спину собаке Никиаса, и, не подымая головы, говорил:
— Так-то, братец, все мы запаршивели, и все мы собаки. Только рычим меньше, а кусаться и не думаем. Человек — это собака навыворот, собака низшего сорта. Так-то, братец… Ты меня не понимаешь, но думаешь, сам я понимаю людей?