Одни рассказывали о долгом сидении в сырости бескрайних лесов и болот, другие о неимоверно трудных переходах по диким горам. Только одно было у всех общее: гнев, озлобление и проклятия войне.
И все они покидали фронт. Одни с оружием, другие — бросив его, одни крадучись, другие — грабя и насилуя.
Они не хотели больше видеть войну, они были сыты ею! Пусть идут воевать те, кто до сих пор сидели дома, пусть идут и дерутся, а они больше не желают! И они плевались, рассказывая о пережитых ужасах и страданиях. Марет слушала все это, и сердце ее дрожало от страха.
Она и половины не понимала из услышанного, как не понимала и сложных ходов войны. Все это представлялось ей каким-то чудовищным вихрем. Только одно было ей ясно: война, продолжавшаяся годами, приходит к концу. И она стала ожидать, что ее сын вернется так же внезапно, чужой и страшный, но вместе с тем любимый, как были любимы своими матерями и другие солдаты.
Она считала годы, месяцы и дни: много прошло времени с тех пор, как сына забрали в рекруты. Это было задолго до войны, да и сама война продолжалась уже несколько лет. И она вычислила, считая по пальцам: с того времени прошло семь лет. Семь лет! Она вздохнула, и на глазах у нее выступили слезы, вдобавок к ранее выплаканным неисчислимым слезам.
Как-то Марет перевезла через реку солдата с обожженными руками. Тот сыпал ругательствами и проклятьями и в конце концов спросил, как называется река и как зовут перевозчицу. Когда он услышал имя Марет, он своей черной рукой вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и, протянув его Марет, сказал:
— На, бери, это тебе сын послал!
У Марет задрожали колени.
— Сын… Сын!.. — пробормотала она.
— Да, это он указал мне дорогу через здешние места.
— Жив он… здоров? — задыхаясь, спросила Марет.
— Жив-то он жив, но не повезло ему, — сплюнул солдат. — Отравленной бомбой ему обожгло лицо.
Марет обеими руками ухватила солдата за рукав.
— Где он? Где ты его оставил? Он вернется домой? — так и посыпались тревожные вопросы.
— Теперь он, наверно, уже в пути, — успокоил ее незнакомец. — Он был моим соседом по больничной койке, отстал от меня. Не так уже он плох, только лицо почернело, дым въелся. Кошелек, смотри, сохрани — там деньги.
И незнакомец ступил на берег.
— Не уходи еще, подожди, скажи, где же он! — взмолилась Марет.
— Некогда мне. Меня тоже родные дожидаются. А дорога дальняя.
Марет, словно пьяная, стояла на берегу с кошельком в руке и глядела вслед незнакомцу. Тот поднялся на склон горы и исчез из глаз. Тогда она дрожащими пальцами раскрыла кошелек. В нем были свои и чужестранные деньги. Свои деньги бумажные, чужие — золотые. Но Марет ни тех, ни других денег никогда не видела и не знала им цены.
Словно во сне, вошла она в комнату, держа в руке кошелек. Разложила деньги на столе и разглядывала золото, да и самый мешочек. Кошелек был тонкой работы, это она понимала. Дрожащими пальцами она пощупала его и приблизила к подслеповатым глазам.
И вдруг она поняла: у сына, должно быть, много денег, если он доверил такое богатство первому встречному. Видно, сын стал богатым, большим барином, как она и предполагала!
Начиная с этого дня Марет не уставала любоваться кошельком, боготворить его. Она ничего не истратила. Она преданно решила сохранить все в целости до возвращения сына. Разве она ради денег ждала его и разве можно было оплатить деньгами ее любовь!
Время от времени она вынимала кошелек из тайника, разглядывала его и гладила рукой его бархатную поверхность. Кошелек был как бы частицей ее сына, символом его богатства и могущества.
Теперь ее ожидание сделалось лихорадочным, словно изнуряющая жажда. Она думала об этом дни и ночи, это окружало ее, было в ней самой. У нее не было других мыслей, кроме мысли о сыне, она жила и двигалась, как больная, и ее не интересовало ничто другое. С суши и с воды на нее глядело лишь одно лицо, и это было лицо ее сына.
И сны ее стали странными. Она видела теперь только черные лица, будто жила в негритянском государстве. Она видела своего сына путешествующим по чужим землям, словно властелина Востока, о которых ей приходилось слышать. За сыном шла свита из жителей Эфиопии и Индии. Страны сменялись, верблюды взвихривали песок пустыни и шуршали в траве степей. Потом сверкало речное течение и перед пришельцем расстилались низкие, заросшие камышом берега. А он сам вырастал, как великан, закрывая собой полнеба; он был страшен и суров, только глаза на его черном лице светились так мягко, так мило…