Выбрать главу

И на звук этот откликнулся откуда-то из закоулка кузнечик: тирри-тарра, тирри-тарра…

Запряг дед старого Сивого в телегу, поставил на телегу зыбку, упрятал в солому крынку с молоком и поехал на сенокос.

Тогда так бывало: девчонка, что у них пастушила, скрывалась с коровой да с овцами в ольшаник, полуслепой пес увязывался следом за косарями, а в доме ни души не оставалось, если не считать серого кота. Только подпирали дверь хибары чуркой. Такое тогда было время, такие люди.

Верст через пять добрались до покоса, до кочковатого и холмистого лужка. У леса, на опушке, рос узик и душистый колосок, а чуть подальше — куда ни глянь — трясунка. На холме белели кошачьи лапки и синела сон-трава, возле ельника стлался плаун и вздымался кукушкин лен. Вот каким был покос.

Уже тридцатый год старик приходил сюда каждое лето со старухой, косил здесь траву и копнил сено, а зимой возил его по санной дороге домой.

Удивительно, как это березы не сдвинули своих вершин, чтобы зашелестеть, зашептать при виде Айду…

А может, они так и сделали, точь-в-точь как это делают деревенские старухи, отмывая овец на берегу Красного ручья или посиживая субботним вечером на крыльце молельного дома и судача о родившихся, а то и неродившихся детях.

Березы ведь не знали, что маленький Айду сирота и что на руках его держит бабушка, а не мать.

Как водится, в самом начале Заокольного леса старик со старухой остановились. Дед выпряг из телеги Сивого и пустил его пастись под черной ольхой.

Сквозь верхушки деревьев уже светило солнце, но на травинках еще сверкала прозрачная роса. Какой-то незримый леший разливался на тысячу птичьих голосов в своих лиственных хоромах.

Красивое было место. Когда-то здесь бились шведы и поляки. Ручей тогда орошал землю не водой, а кровью. Потому его берега и горели по весне красными цветами, будто пестрые полотна, расстеленные на солнце.

— Ну, старик, устрой-ка теперь люльку.

И старуха слезла с Айду на руках с телеги.

Старик посопел.

— Спешить некуда… Времени у нас вдоволь, хоть соседям продавай.

Как подвешивать зыбку, старик знал хорошо. Не раз уже подвешивал на этом самом месте. Для тех, кто в землю потом слег. Подвесит и теперь.

Стройные росли березки в лесу над Красным ручьем. Дед медленно и неуклюже влез на молодую березку и своей тяжестью пригнул к земле ее вершину. Вот и шест для зыбки готов — лиственный, покрытый корой. Старик подержал березку за ветки, чтобы она не выпрямилась, а старуха привязала веревкой к верхушке деревца плетеную люльку.

Потом бабушка взяла запеленатого ребеночка и положила его в зыбку. И тогда старик отпустил ветки.

У-у-ух!

И старик даже рот разинул, да так и не закрыл его.

Вьюх! — распрямилось, как лоза, деревце, и малыш полетел вверх — камнем, выпущенным из рогатки.

— Отче! Святой дух! Сыночек! — заголосила старуха.

Березка раскачивалась яростно, будто что плохое с себя стряхнула. И по воздуху летала взад-вперед пустая зыбка.

— Силы небесные, пропал!

Но недаром говорят, что и большому некуда из этого мира сбежать, не то что маленькому. Крохотный Айду упал на ветки ивы, росшей на берегу Красного ручья. Пролети он чуть-чуть дальше — и упасть бы ему прямо в ручей. Но нет, он мягко покачивался на ветках.

Такое это было удивительное дело, что старик, придя в себя, вымолвил как нельзя серьезнее:

— Вот это пролетел!

— Дикий ты человек, сообразил, нечего сказать! — заработала языком старуха. — Наломал дров не хуже медведя. На волосок от смерти был, бедненький. Тебя бы самого так подкинуть!

Маленький Айду был единственным, кто отнесся к этому происшествию более или менее спокойно. Он даже не расплакался, будто эти люди не из-за него так перепугались.

Он лишь улыбался летнему небу. А небо горело синевой и светом.

Когда поднялся вечерний туман и очертания копен стали расплываться в сумерках, дед кашлянул погромче и кончил работать. Издали, с лугов, тянуло сладким духом свежего сена и доносилась песня. Дед не спеша запряг Сивого.

Старый солдат, которого тоже звали Сивым, вскинув косу на плечо, возвращался с покоса домой. Возле стариков он остановился, чтобы перекинуться словечком-другим. Он уже слышал, как маленький Айду путешествовал по воздуху.

— М-да, — сказал Сивый, тот, что был о двух ногах, и понимающе покачал головой. — М-да, бывает же…

И шестидесятилетний солдат вытянулся в струнку.

— Этот малый еще высоко вознесется! Если он уж теперь, ни аза не смысля, так вознесся, так он еще покажет, когда мужчиной станет! Высоко малый вознесется!