Зачем же тогда существовала столь развитая техника, моторы и самолеты, химия и радио, искусство и философия? Два поколения спустя уже никто не будет о них знать. Все прежнее умение, все знания найдут свое отражение разве что в мифологии. И пастухи будут рассказывать у костров о новых Прометеях и Дедалах. Три поколения спустя условия жизни станут таковы, что ни одна книга не сможет больше уцелеть. Да и зачем они, если их никто не сможет читать, если никто не будет и догадываться об их назначении?
Не следует вообще переоценивать значение уцелевших образцов материальной культуры. Мертвые римские города в Северной Африке не оказали никакого эволюционного воздействия на появившихся там позже кочевников. Пришельцы не использовали развалин даже в качестве каменоломен, поскольку они жили в шатрах и домов не строили. Они попросту проходили мимо, едва ли замечая руины. Более высокая культура не может воздействовать на более низкую при отсутствии социального соответствия.
Но человечество, если говорить о нем в лучшем значении этого слова, еще ведь не совсем погибло? Наверняка уцелели и другие, мне подобные, — один здесь, другой там, — нам надо передать кому-то свои навыки и знания, и тогда мы спасем цивилизацию! Мы оставим наследство будущему обществу, и в этом наша миссия — миссия последних могикан!
Да, в этом-то и суть — в обществе… Но что, если обществу больше не понадобится это наследство, если общество опустится настолько низко, что и не сможет его использовать? Что, если оно окажется в столь первобытных социальных условиях, что будет лишено всякой возможности применить наши технические достижения? Какой будет этому обществу прок в том, что наши химики, несмотря на военные бури, наконец-то нашли практическое решение проблемы трансмутации элементов, изготовив первый грамм искусственного, но при этом самого настоящего золота? Где это общество раздобудет невероятно сложные установки, в которых осуществляется подобный процесс? Такие вещи стали возможны лишь благодаря предельной интенсивности и развитости былой цивилизации, А будущему обществу, разреженному и медлительному, предстоит сначала овладевать экстенсивным хозяйством. Добывать из атмосферы белок — это было бы для него слишком накладно, синтетические заменители оказались бы излишней роскошью. Но если обществу не понадобится наша наука, то оно и не станет запоминать ее. В памяти поколений сохранятся при благоприятных обстоятельствах самые общие религиозно-мифологические воспоминания о людях, живших в далеком прошлом и совершавших удивительные дела.
И, наконец, эти самые «мы»… На многое ли способен в одиночку предоставленный самому себе современный интеллигент, односторонний специалист? Я уже не впервые об этом думаю. Уже давно я втихомолку спрашиваю себя: а что, если бы я вдруг оказался один на материке, населенном первобытными людьми, смог бы я привести их к современной цивилизации? Кое-что мне хотя бы в принципе известно, но я нипочем не смог бы описать какой-нибудь паровоз, мотор или радиоприемник настолько точно, чтобы их можно было сконструировать по моему описанию. Мне ведь неизвестно, какие материалы, машины и прочие вещи нужны для их изготовления. Столь же беспомощным был бы я и в своей попытке передать огромное гуманитарное наследие прежнего общества, хоть здесь мне и следовало бы проявить большую осведомленность. Кое-как я сумел бы дать микроскопические сведения о философии, истории и прочих научных дисциплинах, о достижениях искусства и литературы. Но ведь культура не складывается из каких-то отрывков, изложенных «своими словами». В нее целиком входят и сами эти достижения, и история их органичного возникновения. Случайный обломок той или иной отрасли культуры совершенно не способен уцелеть в эпоху совсем другого культурного уровня. В культуру надо вживаться, день за днем дорастая до нее. Разве хватило бы целой моей жизни на то, чтобы передать все это, не говоря уже о недостатке знаний!
Короче говоря, я предвижу, каковы были бы результаты моей миссии, если бы я попытался ее выполнить. Я уподобился бы описанному Уэллсом зрячему в стране слепых, которому грозили, что лишат его зрения, ибо у него было больше чувств, чем полагалось в обществе слепых.