Танька с Манькой, норовя урвать кусочек покрупней, торопливо цапнули с бабкиной ладони по кубику жвачки, а Егорушка отвернулся.
— Не надо. Я сытый. Сказывал ведь, в детдоме на двое ден наелся.
— Ишь ты. С карахтером, — удивилась старуха. — Гордый, как атаман, хучь и в дырьях карман… А ну бери, когда угошшают! — Сунула серу в руку мальчика. — Дают — бери, бьют — беги. И норов свой в чужих людях не показывай!
— Мама, как вам не стыдно! — укоризненно простонала Варвара и с горечью покачала головой. — Какие же мы чужие? Опять вы за свое?.. А если б меня да вас прибрал, как Веру, сыпняк? Разве дед Никифор не пригрел бы Таньку с Манькой? Разве дед стал бы попрекать куском хлеба?.. Чем же сирота-то перед вами виноватый?
— Сыпняк, брюшняк, сироты. Не жизнь, а Содом и Гоморра, — заворчала старуха. — Куском хлеба, говоришь, попрекнула?.. Где он, энтот кусок, где его взять-то? Стала бы я скупердяйничать в ины-то времена, а? — Резкими, угловатыми движениями сгребла кубики жвачки в кучу. — А не ндравятся мои слова, может возвертаться в приют. Чего ж не остался тама? И сытно, и тепло, и обули-одели бы, а тута… Жуй вот таперя смолу, как короед, да похваливай, да спасибочки мне скажи.
— Ма-ма-а! — умоляюще выдохнула Варвара. — Ну сколь можно?
— Не совести меня, Варвара! — одернула решительно старуха. — Знаю, чего говорю. Вполне мог бы Егорий в приюте жить. Полное право имеет. Потому как отец евонный колчаками убит. Власть обязана призреть, вспоможение оказать.
— Власть обязана? Вспоможение? — удивленно протянула Варвара. И вдруг взвилась в несдерживаемом крике: — Да где ж она, власть-то, на всех напасется? Ведь тыщи малолетков не только без отца-матери, но без тети-дяди, без такой вот, хучь бы как вы, бабки остались. Власть, гли-ко, обязана! — Широко вскинула руки и, уронив их, с силой шлепнула ладонями по бедрам. — Мало вам власть дала? Хорошо было у Астахова на рыбозасолке от темна до темна на своих харчах надрываться? Хорошо было при Верховном по дворам побираться? Хорошо было при есеровской Федерации на Сенном рынке опосля казачьих лошадей овсинки подбирать? А прятаться, когда за Гриню, сынка вашего, мужа мово милого, извести нас хотели — хорошо? — Порывисто обхватила девочек, принялась суетливо целовать то одну, то другую в волосы. — Девки еще соплюшки были, а сколь настрадались, наголодались-набедовали — хорошо?.. Власть обязана! Да власть сама-то только-только на ноги встала, ее от слабости самое-то еще покачивает. А все ж старается, пуп рвет, тянется изо всех сил, чтоб нам пособить. Квартеру вота какую выделили, паек, — показала взглядом на пышки, — а вы!.. Ох, мама, мама… Ох, сиротинки вы мои, — выбросила руку, зацепила за плечо и Егорушку. — Безотцовщина вы неласканная, цветики нераспустившиеся, а уже помятые…
Танька с Манькой тоже завсхлипывали, запоскуливали слезно, готовясь разреветься. И Егорушка засопел, захлюпал носом.
— Придержись, не шуми, не голоси, — неожиданно спокойным тоном и даже чуть усмешливо потребовала бабка. — Прошло лихое время, неча его вспоминать. Ну-ка, Егорий, посвети мне, — попросила почти ласково.
Протянула мальчику керосиновую лампу с отбитым сверху закопченным стеклом. Звякнула крышкой, прикрывая кастрюлю, подхватила ее, просеменила к чулану. Открыла дверь.
Егорушка приткнулся к косяку, поднял повыше лампу, чтобы светло было и бабке, и в комнате. Заглянул в чулан: полки вдоль стен, на полу хлам, поломанные стулья, рама картины, две корзины — одна без ручек, другая без дна, — в углу зеленый сундук, решетчато обшитый лентами жести; под сундуком — квадрат люка, четко очерченный полосками слежавшейся пыли, давно, видать, крышку не поднимали.
— А чего подполом не пользуетесь? — хозяйственно полюбопытствовал Егорушка. — Можно картоху держать, капусту квашеную, соленые огурцы.
Бабка, пристраивая на полке кастрюлю, оглянулась на него.
— Это вовсе и не подпол, — сказала страшным шепотом, жутко округлив глаза. — Это вход в треисподнюю. Туда, где черти с вилами да рожнами раскаленными.
— Что-о, какие черти? — мальчик попятился, взглянул на тетку.
— Да не слушай ты ее, Егорушка, — поморщилась та. — Старая, что малая, нисколь ума нету. И не стыдно вам, мама, пугать ребенка?
— Ничо, Егорий мужик самостоятельный, сказок не боится, — весело отозвалась старуха. Она деловито обматывала тряпкой крышку кастрюли. Пыхтела от усердия. — Будешь свои постряпушки ставить, Варвара? — оглянулась, увидела напряженное лицо Егорушки. — Ай, испугался? Не бойся, дурачок, я шутю. Неуж и впрямь поверил в треисподнюю? Да ты что, милый. Тута, — топнула по крышке люка, — просто-напросто лаз. В хлигель ведет. Его еще сам Астахов, хозяин прежний, прокопал. Говорят, для своих сподручников по темным делам.