Откидываясь назад, Тиунов быстро и остро глянул по сторонам: нет ли чужих глаз, нет ли подозрительных зевак? Но по улице тек в оба конца — на рынок и с рынка— обычный люд, заурядные обыватели.
Близ площади, когда уже стал явственно слышен шум большой толпы, Тиунов опять тронул за спину Колю Быка. Тот придержал коня, привстал. Тяжело ворочая головой на толстой шее, поглядел вправо — туда, где за низеньким забором виднелся берег. Грузно опустился на козлы.
— Не видать на пристани мелюзги, — полуповернулся к Тиунову. — Чего делать будем, Апостол?
— А черт, неужто коммунарчики отменили свой субботник? — Тиунов погрыз ноготь, сплюнул. — Ладно. Остановишься у чайной Идрисова и — как договорились. А я — к монплезиру, к красному приюту. Посмотрю, в чем дело.
Коля Бык чмокнул, жеребец опять ускорил ход — слева, справа замелькали все гуще, все плотней лица, платки, картузы, кепки, фуражки, шляпы и шляпки; захлестнуло многоголосье требовательных, возмущенных, отнекивающихся, настаивающих выкриков, отчаянной ругани, гвалта.
— Разошлись в разные стороны! — приказал Тиунов, когда пролетка остановилась. — Да не увлекайтесь мелочовкой, карманщиной. А то проморгаете меня с остячонком. Смотрите тогда: шкуру спущу!
Подхватил вожжи, подождал, когда Коля Бык, качнув пролетку, спустится с облучка, когда Козырь, гибко выскользнув из кузова, скроется в толпе, и с ленцой выпрямился. Перебрался на козлы, быстро и незаметно огляделся. Ничего подозрительного: мелкие барыги, копеечные покупатели; равнодушно посмотрел на семейство, которое встретил в воротах «Мадрида» — приткнулись к кирпичной степе чайной Идрисова, воду из ведер по бидонам разливают.
Широко зевнул, похлопал ладонью по рту и слабо шевельнул вожжами.
Егорушка, ошеломленный размахом, сумятицей барахолки, прижался к степе кирпичного дома с вывеской «Чай и пельмени Идрисова», вспомнил, что вчера проходил здесь с Люсей и остячатами, и с завистью подумал о Еремее и Антошке — тем не надо было тащиться на базар, не надо было все утро выслушивать бабкины вздохи, причитания, что — охо-хо! — будет ли нонче хоть маломальский прибыток; как же дальше жить, ежели не на что жить, а тут еще один рот, взрослый, почитай, мужик заявился, и хоть тетка успокаивала Егорушку — не слушай, мол, это не со зла, — Егорушка чувствовал себя чужим, дармоедом — подкидышем, одним словом. И от этого было так тоскливо и муторно, что впору завыть.
Он, стараясь угодить, суетливо начал было разливать по бидончикам воду из ведер, да плеснул на землю — то ли толкнул кто, то ли руки дрогнули от усердия. Испугался: он знал, из-за пролитой воды и тетка может рассердиться — она несла ведра от самого дома, а тут…
Бабка обожгла Егорушку взглядом, тот сконфуженно отвернулся и увидел, как сквозь толпу медленно приближается запряженный в коляску караковый конь, недавно привязанный к воротам Дома Водников.
Угрюмый здоровенный извозчик, который грозился дать по шее, неуклюже спустился с облучка, направился к беспрестанно хлопающей двери в чайную, откуда рвался, то затихая, то взрываясь бранью, гул, текла нудная, какая-то неживая музыка — бесконечно повторяющиеся, дребезжащие звуки; из глубины коляски, из-под кожаного короба выскользнул ездок.
И у Егорушки обмякли ноги — знакомой показалась эта худая, гибкая фигура с покатыми плечами, с длинными обвисшими руками: так же выглядел со спины бандит, который застрелил дедушку. Худой на миг оглянулся. Егорушка облегченно выдохнул — нет, видать, ошибся: этот, в черной округлой по верху шляпе, в синих очках, был с усами, а тот — бандит есеровский — был без очков и без усов.
Егорушка перевел взгляд на коляску. В ней уже сидел на козлах военный, с которым чуть не столкнулись в воротах. Военный зевнул, похлопал ладонью по рту и слабо шевельнул вожжами; жеребец, косясь на людскую толчею, осторожно двинулся вперед, выбираясь на затененную тополями улицу, по которой и Егорушка и остячата шли вчера с Люсей к приюту. Егорушка, точно зачарованный, тронулся было следом, но бабка ухватила его за плечо.
— Куды?! Ишь ты, барчук! — Сунула ему в руки бидончик, кружку. — Ступай зарабатывай на хлеб!
Невдалеке уже кричали невидимые Танька с Манькой:
— Воды, воды!.. Кому воды? Родниковая, свежая, холодная! Даром даем — пять рублей кружка!.. Вода, холодная вода!..
Голоса сестренок то затихали, удаляясь, то слышались явственней, то сближались, то расходились.
Егорушка, у которого от неловкости, от стыда стало жарко щекам, тоже выкрикнул:
— Кому воды надо? Воду продаю!