Итак, с заходом солнца наступает время любви: теперь можно безопасным и естественным путём раздобыть золотое руно солярных овнов. И физически, и психологически солнечные волосы-лучи выражают маскулинную оплодотворяющую силу, а фемининность предстаёт в позитивном аспекте Великой Матери — как великая Ткачиха, плетущая из нитевидных токов солнечного семени единую ткань природы[209]. Здесь прослеживаются параллели с «негативным» деянием Далилы, которая украла волосы Самсона, отдыхающего после изнурительных любовных подвигов: она тоже олицетворяет тёмную сторону фемининности. Разумеется, фигура Далилы (равно как и фигура Самсона) является персонификацией, скрывающей определённый мифологический паттерн[210].
Таким образом, запланированная Афродитой гибель фемининности предотвращена с помощью речной тростинки. Иначе говоря, чтобы вступить в плодотворные — то есть любовные — взаимоотношения с маскулинностью в сумеречный час, фемининности достаточно лишь прислушаться к собственному инстинкту.
Провидческая мудрость гибкой тростинки доказала своё превосходство над обоюдоострой манерой познания, столь характерной для маскулинного духовного начала, испепеляющего и убийственного. Свойственная «матриархальному сознанию»[211] фемининная мудрость, подобно растительным стеблям, следует ночным и извилистым путём выжидания — именно так она получает «то, что ей нужно» от смертоносных сил мужского солярного духа. Фемининность не подвергает себя опасности лишний раз: ибо если она попытается получить необходимое, встретившись лицом к лицу со всей гибельной полнотой бараньей мощи, она обречена на уничтожение. Но в сумерках, когда маскулинный солнечный дух возвращается в женственную глубь, фемининность с изящной лёгкостью обретает желанную золотую нить, сие плодотворное световое семя.
Как и в случае предыдущего подвига, правильным подходом здесь является не борьба, а установление плодотворного контакта между фемининным и маскулинным. Психея становится полной противоположностью Далилы: она не крадёт у безоружного и ослабшего мужчины его силу для того, чтобы убить его, подобно Ужасной Матери или близкой к ней фигуре негативной анимы. И, в отличие от Медеи, которая похитила Золотое руно с помощью жестокости и обмана, Психея обретает необходимый ей элемент маскулинности в мирной ситуации, без нанесения какого-либо вреда мужскому началу.
Таким образом, мы интерпретируем первые два подвига в рамках «эротической проблематики». И, как ни странно, хотя Афродита формулирует два своих первых задания не в «эротических терминах», а всего лишь как сортировку семян и добычу золотого руна, она всё же подозревает, что их выполнение не обошлось без помощи Эроса: «Небезызвестен мне и этого подвига распутный свершитель!» А ведь она прекрасно знает, что Эрос болен и содержится под охраной в её дворце! Как бы то ни было, ощущается некое скрытое взаимопонимание между Афродитой и Психеей, благодаря которому богиня осознаёт «эротический» характер те только придуманных ею испытаний, но и найденных Психеей решений.
На первый взгляд, третье испытание выпадает из обозначенного контекста. Афродита отправляет Психею наполнить хрустальный сосуд водами источника, питающего Стикс и Коцит, реки подземного мира. Предприятие кажется совершенно безнадёжным: родник, бьющий из высочайшего утёса громадной горы, охраняют не знающие сна драконы. Ещё большее отчаяние вселяют в Психею слова самого потока: «Назад! Что делаешь? Смотри! Что задумала? Берегись! Беги! Погибнешь!» Но в качестве «бога из машины» появляется орёл Зевса — тот самый, что в своё время похитил Ганимеда: он помнит услугу, которую в трудный час оказал ему Эрос, и теперь спешит на помощь Психее.
208
Строки Стесихора, которые цитируются в работе:
210
Мы видим здесь негативную фемининность, разрушительный аспект анимы. Но это также и гневная ханаанская богиня-мать, борющаяся против закона Яхве и принципа сознания.