– Где Штейла? Где моя дочь?
Глаза игуменьи округлились еще больше. Некоторое время она, не умея скрыть потрясения, приходила в себя, мучительно стараясь понять, что вдруг произошло. Уже пора что-нибудь и ответить, а настоятельница все молчала.
– Да говорите же, матушка, не томите! Где Штейла? Где моя кровинушка? Она ведь здесь, да?
Игуменья попристальней вглядывалась в взволнованную монахиню, чтобы сориентироваться, как себя вести.
– О ком вы говорите, сестра? Кого вы имеете в виду?
– Как вы велели, я только что отнесла еду в келию, где раньше жила моя дочь. Где она теперь?
– С чего вы взяли, дорогая? О ком вы говорите?
Тереза от досады даже стукнула кулаком о край стола.
– Да что вы, матушка! Неужели не понятно! О Штейле я говорю, о дочери своей. Светловолосая такая девушка. Говорите же!
Видя решительность послушницы, к которой понятие «послушание» в настоящую минуту применять не совсем уместно, игуменья подошла к ней, положила руку на плечо, постаралась успокоить.
– Вы что-то перепутали, сестрица. Я не понимаю, о ком вы. Светловолосая… Гм, да и имя Штейла мне ни о чем не говорит.
Тереза испугалась.
– Как не говорит?
– Да вы успокойтесь, сестрица, успокойтесь…
– Не могу я успокоиться! Как, если я точно знаю, что моя дочь была здесь, а мне о ней ничего не говорят? Да я… Да я знаю, что сделаю. Где моя дочь?!
Взгляд Терезы тверд. Этой твердости было достаточно, чтобы подписать себе смертный приговор. Личное душевное спокойствие и нежелание иметь лишние хлопоты для игуменьи весомей жизни какой-то никчемной, как она полагала, женщины. Незримая чаша весов склонялась не в пользу Терезы. Игуменья тяжело вздохнула, сокрушенно покачала головой, как бы говоря: ну, что же, не моя вина, вы сами выбрали свой удел, сестрица. Вслух же сказано совсем другое:
– Погодите. Я скоро вернусь. – И игуменья скрылась за дверью.
Минуты для Терезы казались вечностью. Она так поняла слова настоятельницы, что та отправилась за Штейлой. Сейчас дверь откроется, дочь бросится к ней в объятия, наступит самый счастливый момент в их жизни. Скоро, совсем скоро! Но где же игуменья? Почему она так долго не появляется? Чувствуя, что уже не выдерживает, Тереза направилась к двери в надежде встретиться с дочерью на полпути. Но тут же столкнулась с настоятельницей. Та показалась ей раздраженной.
– Я ведь просила подождать! Куда вы направились?
– Где моя дочь? Я думала, вы пошли за ней…
Тереза привстала на корточки и, вытягивая шею, заглянула за спину игуменьи: не стоит ли там Штейла? Никого не увидев, Тереза слегка отстранила настоятельницу и выглянула за дверь, где тоже, естественно, никого не увидела. Разочарование было горьким.
– Где же дочь, в конце-то концов!?
Не в меньшем гневе была и игуменья, чашу терпения которой переполнил грубый, как ей показалось, толчок этой обнаглевшей монахини.
– Ну и семейка! Мама вся в дочь, вернее – дочь в маму. Следуйте за мной.
И настоятельница торопливо зашагала к лестнице. Тереза поспешила за ней, полагая, что та приведет ее к Штейле. Несколько раз пыталась заговорить с игуменьей, но та почти не отвечала на расспросы.
Вот и знакомые ступеньки, по которым Тереза сегодня уже поднималась и спускалась, когда ходила в келью, где увидела нарисованные Штейлой цветы. Зачем они идут туда? Ведь там, насколько она поняла, других келий нет. А в той – вредная монахиня, которая так грубо накричала на нее. Возможно, и Штейла уже там?
Длинные, бесконечные ступеньки остались позади. Впереди – долгий переход по кромке стены, за которой – глубочайшая пропасть. Но разве обратила на нее внимание Тереза в такую минуту?
Игуменья застыла на месте.
– Ступай. Ступай, грешница Там ждет тебя твоя дочь. Ну иди же, иди!
Тереза настолько была поглощена предстоящей встречей, что чувство опасности в ней притупилось, и она, конечно же, совершенно не обратила внимания на странное поведение игуменьи. Глаза той налились кровью, словно она приготовилась к чему-то ужасному. Тереза, ничего не замечая, со всех ног бросилась вперед, где, по словам игуменьи, она встретится с дочерью. О чем другом могла думать мать в этот миг? Тем более сомневаться в искренности человека, который в ее понятии являлся наместником Бога на земле. «Господи! – приговаривала она. – Ты услышал мои молитвы! Нет, не зря я возносила их к небу, не зря взывала к защите и покровительству. Не зря умоляла Создателя ниспослать свою небесную благодать. Услышал! Сейчас, сейчас прижму к груди родную дочь. Спасибо тебе, Господи, за доброту твою! А она, глупая, сомневалась, боялась, что так и умрет, не повидав дочери. Разве мог Гоподь допустить, чтобы случилось такое? Он всевидящ, он справедлив, он всемогущ. Он не допустит, чтобы совершилась несправедливость. Он скорее накажет виновных, чем допустит, чтобы пострадали невинные. Славься, Господи, славься! Славься имя Твое!»