Общение с деревьями, травой, цветами, птицами приближает человека к природе.
Глава одиннадцатая
Был знойный день. Июльское солнце жгло нестерпимо.
Госпожа Мариам накрыла стол на берегу пруда и ждала Стефана, чтобы пообедать вместе с ним. Прошел обеденный час, другой, третий, — его все не было. У сестер не хватило терпения, они пообедали и занялись игрой. Мать ни до чего не дотронулась, поджидая сына.
Наконец он пришел, как всегда молчаливый и грустный, и, не проронив ни слова, лег на ковер, разостланный под деревьями. Мать пошла в тонирную разогревать ему обед. Гаяне и Рипсиме, сидя на траве, наряжали своих кукол в новые платья: завтра — воскресенье, и у девочек, живших по соседству, была назначена «кукольная» свадьба. Стефан заметил, с каким жаром играли его сестры.
— Рипсиме, подойди сюда, — позвал он.
— Мне некогда; ты видишь, я занята, — ответила маленькая Рипсиме.
— Подойди сейчас же, — настойчиво повторил брат. Девочка подбежала и прильнула к груди брата. — Поиграй со мной, Рипсиме.
— Как же я буду играть с тобой, у тебя нет куклы.
— А ты померяйся со мной силами, ну, хочешь, толкни меня, потяни за волосы…
— А ты не побьешь меня?
— Нет, не побью.
Рипсиме звонко расхохоталась и убежала.
Бывают минуты, когда человек пытается заглушить весельем душевную муку и даже начинает ребячиться. Вот в таком состоянии и был сейчас Стефан. Вытянувшись на ковре, он глядел вверх, прислушиваясь к шелесту листвы и стараясь представить свое будущее. Этот худощавый меланхоличный юноша с умным приятным лицом выглядел гораздо старше своих восемнадцати лет. Он достиг того возраста, когда кровь бурлит в жилах молодого человека. Но выражение его юного лица было до того задумчивым, на нем застыла такая холодная печаль, что с первого взгляда было ясно, что его душу снедает какое-то тайное горе.
Порой ему удавалось забыться, особенно в кругу близких товарищей; тогда он становился веселым, разговорчивым, по-детски резвым.
С юных лет он с головой окунулся в мир книг, и мысль его блуждала в поисках идеала, того отвлеченного идеала, который поглощает душевную энергию юношей, разжигает их воображение, превращая в пустых мечтателей, которые, чуждаясь повседневного настойчивого труда, не постигнув еще основы вещей, не овладев глубоко какой-либо сферой знания, тешат себя иллюзиями, что призваны свершить великие дела, не делая между тем ничего, чтобы подготовить себя для них. Это своего рода нравственный недуг, который приносит молодежи немало вреда, порождая поколение никчемных людей, которые, вместо того чтобы признать свою несостоятельность, винят во всем общество, обливают его презрением, заявляя, что они-де не оценены по достоинству, не поняты и поэтому не могут совершить ничего полезного и хорошего…
К счастью, Стефана почти не коснулся этот недуг, он еще не сталкивался с обществом и не мог ни любить, ни ненавидеть его. Он имел дело лишь с семьей, которая вскормила его, и познал на себе всю горечь ее тирании.
Человек может терпеть и переносить рабство, пока он не осознал, что такое свобода. Так же и в семье — жертвы деспотизма принижены и покорны до тех пор, пока не изведают прелесть свободы.
В пору своего безрадостного детства, мальчиком, Стефан еще не осознавал, какой гнетущей и затхлой была асмосфера, в которой он рос. Но когда он оторвался от семьи и уехал в другой город, поступил в гимназию и достаточно развился, только тогда он понял, что представляет собой его семья, в которой он имел несчастье родиться. С той поры его прошлое, горькое прошлое, тяжелым грузом пало ему на душу. В нем совершился крутой перелом: он походил на человека, который, протрезвев после сильного опьянения, видит на теле раны и чувствует, что они жгут его. Стефан как бы прозрел, и в его памяти, как в панораме, разворачивались картины его детства, одна безотраднее другой. Тогда-то в его душе и пробудилась жгучая ненависть обманутого человека, ненависть, взывающая к отмщению. Он думал, что, пользуясь его незнанием, у него отняли то, что полагалось ему по праву.
Ненависть к отцовской тирании росла в нем, по мере того как он убеждался, что его кроткая мать, которая всегда была так добра к нему и щедро изливала на него свою материнскую нежность, еще более несчастна, чем он, и что она тоже жертва отцовского деспотизма. Он знал, что его сестры, эти маленькие, нежные создания, никогда не слышали от отца ни единого ласкового слова, не видели улыбки на его лице, и встречали с его стороны только грубость и равнодушие, и боялись его больше, чем сатану или бешеного волка.
Стефан все еще лежал на ковре, глядя вверх на деревья, а Гаяне и Рипсиме играли, когда мать, выйдя из тонирной, подошла к нему и спросила, не хочет ли он есть.
— Я хочу отдохнуть, я очень устал, — холодно проговорил сын.
— Ты не болен? Ты плохо выглядишь! — с тревогой спросила она, подсаживаясь к нему.
— Я не болен, дай мне отдохнуть.
— Почему же ты не хочешь есть?
— Я уже обедал, — сказал Стефан и объяснил матери, что ходил провожать товарища, который уехал в Петербург, чтобы поступить в университет. В честь уезжавшего товарища был устроен в одном саду прощальный обед, на котором присутствовал и Стефан, — пили, ели, пели песни и веселились вовсю.
— Кто же грустит после веселого кутежа, — с улыбкой заметила мать.
— Всяко бывает… Этот мой товарищ на год позже меня окончил гимназию и вот уже уехал продолжать образование, а я сижу здесь…
При последних словах сына улыбка погасла на лице матери.
— Довольно, сынок, брось думать об этом, хватит с тебя и того, чему ты научился.
Сын ничего ей не ответил, глядя на деревья и прислушиваясь к чуть слышному шелесту листвы.
Мать стала доказывать ему, что учатся те, кому надо стать врачами, чиновниками или получить какую-либо иную казенную службу, и делают они это ради куска хлеба или денег, а у него, слава богу, в этом нет нужды: его отец первый богач в городе; его ничто не вынуждает бросить дом, семью, мать, сестер, родственников и ехать куда-то на муку — и ради чего — хочу, мол, все книги выучить.
— Оставь меня в покое, мама, — сказал Стефан с досадой, — все равно я не смогу объяснить тебе, что люди учатся не только ради того, чтобы стать чиновниками или зарабатывать деньги. Я не смогу убедить тебя, что есть цели, которые выше денег и чинов. Что же касается богатства моего отца, прошу тебя, никогда не говори со мной об этом.
— А кому же оно достанется, скажи мне, кому, ведь ты единственный сын у него, кому же пойдут его деньги!
Стефан, который никогда не позволял себе грубо разговаривать с матерью, слушая ее нравоучения, с трудом сдерживал себя: он бледнел и краснел, губы у него дрожали, глаза загорелись гневом.
— Плевать мне на его богатство, о котором ты мне говоришь, мать! — воскликнул он с негодованием, — Мне оно не нужно, на этом богатстве лежит проклятье, в каждой его копейке кровь и слезы тысяч людей. Оно вызывает во мне омерзение.
И напомнил, что, еще будучи гимназистом шестого класса, отказался от отцовских денег, и если до того пользовался его деньгами, то только потому, что был ребенком, ничего не понимал и плохо знал отца. А потом он уже полагался только на собственные силы и жил на частные уроки, получая пятьдесят копеек за урок, и впредь будет так делать, пока не получит высшего образования.
— Значит, ты все же собираешься уехать? — жалобно спросила мать.
— Я должен уехать, и очень скоро. Если бы я не любил тебя и не жалел сестер, я бы вообще сюда не вернулся.
Со слезами на глазах мать сказала, что не хочет мешать намерениям сына, что он «свет ее очей» и она умоляет его лишь об одном: чтобы он не лишал ее последнего утешения, не покидал ее. Она открыла ему свои душевные раны, объяснила, как глубоко она несчастна, что за всю жизнь у нее не было ни одного радостного дня, что она желала для себя лишь смерти и всегда носила в душе это желание, и лишь страх, что дети останутся беспризорными, удерживал ее, так как отец совсем не думает о них.