— Вы позволяете всяким мерзким людишкам садиться себе на шею! — продолжал он. — Вы терпите их злодеяния! Я еще могу понять, когда турки и курды топчут, терзают, истребляют нас, — это меня не удивляет, ведь так повелось испокон веков, и без этого они уже не могут существовать. Но когда армянин поступает со своими братьями еще хуже, чем турок и курд, это, по-моему, чудовищно. Я прямо в лицо сказал об этом эфенди, и он ничего не смог мне ответить.
— Я бы сказал ему еще похлеще, — подхватил Айрапет, да отец постоянно внушает, что надо терпеть… «Терпи, говорит, когда-нибудь и мы станем свободными…» Не знаю, доколе же мы будем терпеть!..
— До второго пришествия, — насмешливо заметил Вардан, — жаль только, что к тому времени не останется ни одного армянина…
— Терпите, — заговорил старик наставительным тоном, — наши священники и епископы проповедуют это изо дня в день. Придет день — и бог вспомнит о своих гибнущих овцах. Терпите, дети мои, жизнь — это терпение.
— Нет! Терпение — это смерть, — неожиданно воскликнул Дудукчян, который до этого не принимал участия в беседе. Бледное лицо его вспыхнуло, губы задрожали. — Терпение — смерть, — с негодованием повторил он. — Только мертвые терпеливы. Обладая тем же терпением, что и еврейский народ, мы идем к неотвратимой гибели. Евреи много терпели. Подвергаясь гонениям, они терпеливо ожидали, пока явится их мессия, возродит святой Иерусалим и восстановит былую славу Израиля. Они ждут этого и по сегодняшний день. Но у нас нет их чаяний, и я не знаю, чего мы ждем… Наши священники и епископы проповедуют терпение, — продолжал он с горечью, — по их вине разорена наша отчизна, а мы влачим жизнь рабов. Единственное, что может спасти угнетенный и бесправный народ, — это протест, возмущение, стремление облегчить свою участь, только это может избавить нас от рабства! Терпение подобно смерти, оно губит все высокие помыслы.
Старик безмолвствовал, но Вардан и Айрапет встали и, подойдя к Дудукчяну, горячо пожали ему руку. Остальные сыновья мало что поняли из этих слов и подумали про себя: «Вот еще один бесноватый на нашу голову».
Старик распорядился насчет ночлега и, пожелав гостям спокойной ночи, ушел вместе с сыновьями. Вскоре явилась одна из невесток с лицом, закрытым чадрой, и постелила постели.
Юноши долго не могли заснуть. Дудукчян курил.
— Друг мой, — заговорил Вардан, — старайтесь говорить языком народа, иначе вас здесь не поймут и вы не добьетесь успеха. Чтобы крестьяне вас понимали — пользуйтесь поговорками и пословицами. Притчи Христа значили больше, чем его возвышенные проповеди.
Глава восемнадцатая
В ода тускло мерцала масляная лампадка. Вардан долго не мог уснуть. Он находился под впечатлением разговоров, которые велись за ужином. Вспоминая, с каким равнодушием сыновья Хачо слушали его рассуждения и «проповеди» Дудукчяна, он искренне удивлялся тому недоверию, с каким они отнеслись к этому пылкому и благородному юноше. Два сильных чувства наполняли его душу: любовь к своему обездоленному народу и любовь к Лале, которую тоже обездолила судьба.
Он взглянул на Дудукчяна; тот уже спал. В тусклом свете лампадки вырисовывалось его бледное, изможденное лицо, суровые черты которого говорили о твердой воле. Сон его был неспокоен: он метался и что-то бессвязно бормотал. Вардан прислушался. Путая французские и армянские слова, Дудукчян бормотал:
— Крестьяне… час настал… мы должны кровью купить… свободу… настоящее… будущее… нам принадлежит… покажите… храбрецы… что турки… железный посох… еще не всех убил… мы еще полны жизни… свобода… в огне… с мечом в руке… должны искать спасения… вперед, храбрецы!
«Бедняга, — подумал Вардан, — видно, начитался книг и, лежа здесь, в крестьянской хижине, воображает себя на баррикадах Парижа!»
Вдруг до слуха Вардана донеслось тихое пение, голос показался ему знакомым; он поспешно поднялся и вышел из ода.
В доме старика Хачо все уже спали глубоким сном. Однако был человек, который так же, как и Вардан, не находил себе покоя. Это была Лала. Она оделась и, крадучись, как кошка, вышла из дому. Заслышав ее шаги, залаяла собака.
— Замолчи, — шепнула Лала.
Собака, узнав ее, затихла.
Была тихая весенняя ночь. Прохладный воздух освежил ее пылающие щеки. Войдя в сад, под сень густых деревьев, где никто не мог ее увидеть, она села на траву и, подперев руками лицо, взглянула на небо. Луны не было. «Где она, — подумала девушка. — Наверное, спит». Стояла тишина, все было объято сном; уснул даже ветер, обычно шелестевший в листьях, уснула река, плеск которой всегда слышался в ночной тишине.
Девушка умолкла, опустила голову и, закрыв руками лицо, горько заплакала. Из ее красивых глаз струились слезы. Отчего она плакала? Она и сама не могла бы сказать. Быть может, Лала оплакивала свою мать, которую никогда не видела, ведь девушка выросла, не зная материнской ласки. О чем она плакала? Какое-то необъяснимое чувство теснило ей грудь. Поплакав, она успокоилась, подняла голову, огляделась, и глаза ее остановились на могиле, возвышавшейся невдалеке. Это была могила ее сестры Соны, которая умерла до ее рождения. Лала много слышала о ее трагической судьбе. В глазах местных крестьян Сона была мученицей, и они часто приводили на ее могилу больных для исцеления. Хачо распорядился, чтобы каждую субботу здесь зажигали лампадку, и в эту ночь ее мигающий огонек освещал могильный холм.
Лала со страхом смотрела на могилу. Ей мерещился черный курдский шатер в глухом горном ущелье. В шатре сидит Сона, на лице ее написан ужас. Она держит в руках чашу с ядом и то подносит ее к губам, то в испуге отшатывается от нее; жизнь и смерть ведут поединок. Но вот к шатру приближается похититель Соны. Услышав его шаги, она решительно подносит к губам яд и, перекрестившись, пьет…
Видение исчезло, перед глазами Лалы опять белела могила.
Теперь в ее воображении встали два других образа: уродливый Томас-эфенди и свирепый Фатах-бек. Она вздрогнула всем телом. Знала ли девушка, что замышляют эти люди? Нет, она ничего не знала, но сердце ее чуяло недоброе…
— Нет, — в отчаянии проговорила она вслух, — я не хочу умирать, как Сона… я боюсь могилы…
В это мгновение чья-то рука робко легла ей на плечо и чей-то голос произнес ее имя:
— Лала…
Но девушка, казалось, не слышала.
— Лала, — повторил кто-то. — Я не позволю, чтобы ты ушла к Соне, я спасу тебя.
— Спаси меня, — сказала она, — спаси, увези подальше отсюда. Здесь страшно, здесь очень страшно!
Вардан сел рядом с ней. Несколько минут они молчали. Лала все еще была во власти пережитого страха. Юноша же размышлял, отчего эта кроткая девушка хочет покинуть родной край, отчий дом, где все ее так любят. Зачем ей бежать отсюда? Неужели любовь довела ее до такого отчаяния?
— А чем же здесь тебе плохо? — спросил он.
— Ах, здесь ужасно, ужасно! — ответила она с грустью. Ты видишь эту могилу? — она указала на могильный холм. Знаешь, кто в ней похоронен?
— Знаю.
— Знаешь, отчего она умерла?
— Знаю.
— Я не хочу умирать, как Сона, Вардан… Я боюсь яда… боюсь смерти.
Глаза девушки наполнились слезами.
— Почему ты думаешь, Лала, что тебя ждет участь Соны? — спросил Вардан, беря ее руку. — С Соной произошел несчастный случай, разве каждую девушку ожидает такая судьба?
— Я всегда боялась этого… всегда, с того дня, когда поняла, почему меня заставляют носить мужскую одежду. Здесь родиться девушкой — это божье наказание, это страшно… а тем более красивой девушкой. Послушай, Вардан, у меня была подруга, она жила по соседству с нами, хорошая девушка, я ее очень любила… Она каждый день получала колотушки от матери за то, что родилась красивой и день ото дня становилась все краше. «Ты накличешь на нас беду», — говорила ей мать. Наргис, так звали девушку, горько плакала. Мать не разрешала ей лишний раз умыться, причесать волосы, одевала в лохмотья. Наргис ходила как замарашка. Но ничего не помогло, курды все же похитили ее. Несколько дней назад я встретила Наргис. Ах, как она изменилась, ее теперь нельзя назвать красивой. «Несладко быть женой курда», — сказала она мне, плача.