— Хвала тебе, батюшка, ты хорошо сказал, — одобрил его эфенди и спросил: — А ты читал их книжицы?
— Читал, как же; одна из них попала дьякону Симону, он принес ее мне, мы с ним вместе читали. Но надо сказать, что ничего не поняли. «Благословенные, говорю, пишите, но пишите так, чтобы была польза и душе и телу, чтоб человек прочел и покаялся в своих грехах, а то одна белиберда в ваших книжицах». А что ты скажешь, дьякон Симон? Ты ведь тоже читал.
— Я не одобряю, — ответил дьякон-учитель, пользуясь случаем показать свою образованность. — Это все дело рук сатаны. Если бы брали примеры из священного писания, народ читал бы и поучался. Поделом этому гордецу Вардану. Я буду очень рад, если его накажут. Зашел он ко мне как-то в школу и говорит: «Не ваше дело обучать детей, вы только портите их: идите лучше пасти ослов». Как это язык у него повернулся? Точно он ученее меня.
— Осел лягается больнее лошади, — сказал эфенди, — этот Вардан и меня не раз оскорблял.
Так судили и рядили священник, дьякон-учитель и государственный чиновник, и ни один из них не заступился за соседа Зако, ни один из них не подумал о том, в каком положении находится в этот вечер семья старика Хачо. Этот добросердечный человек, которому крестьяне были стольким обязаны, стал сейчас предметом общего негодования. Каждый боялся за себя, страшась последствий. Один только Томас-эфенди ликовал, видя, что посеянные им семена дали пышные всходы.
— Повторяю, крестьян потребуют к ответу, — сказал он тоном осведомленного человека, — время сейчас тяжелое, ведутся приготовления к войне, власти будут строго наказывать смутьянов.
Слово «война» ужаснуло священника, но его пугали не бедствия, связанные с войной, не те лишения, которые она несла народу, — он беспокоился о своих должниках.
— Если начнется война, — сказал он, — турки во много раз увеличат налоги, и я не смогу собрать свои недоимки.
— Будьте спокойны, батюшка, — ответил эфенди, — я не допущу, чтобы вам кто-нибудь остался должен.
В этот момент дьякон Симон подошел к священнику и шепотом снова напомнил ему о своих должниках — и опять услышал в ответ, что надо потерпеть.
«У кого что болит, тот о том и говорит». Сейчас священника и дьякона больше всего интересовал вопрос об их должниках.
— «Хотя осел сам по себе ничто, но его щетиной чистят бархат»[49], — продолжал эфенди, — Вы, наверное, знаете эту пословицу, батюшка? Таков и крестьянин. Хотя он сам гол и бос, но бархат, который носит богач, орошен его потом. Хотя он зачастую и голодает и лишен куска хлеба, но обильные яства, которые украшают стол богача, добыты его трудами. А вы, батюшка, как видно, не умеете выжимать деньги из крестьян. Если б вы это умели, у вас не было бы такого количества должников, и сегодня мы пили бы не только водку, но ели бы и мазу.
Последние слова эфенди уязвили священника, и он с горечью сказал:
— Что говорить, эфенди, у нас, священников, связаны руки. Это у вас в руках есть дубина, чтобы запугивать крестьян, а у нас ее нет. Наше оружие гораздо слабее… Что поделаешь! Говоря правду, случается, что, потеряв терпение, я проклинаю их… Но крестьяне стали теперь такими маловерами, что это их не пугает, а другого оружия у меня нет. Да и винить крестьян трудно. Курды их совсем разорили, что с них возьмешь? Будь они прокляты! Кабы не они, у меня не было бы столько должников, а если начнется война, курды совсем озвереют.
— Осел уродлив, а мул еще уродливее, — ответил эфенди обычной прибауткой. — Курды потому такие злые, что они метисы.
Эфенди разделял точку зрения армян, объяснявших свирепый нрав курдов тем, что они смешанной крови. Во всяком случае, верно одно: курды, смешиваясь с армянами, хотя отчасти и утратили свои характерные национальные черты, но вместе с тем превратились в благородное племя. Похищая самых красивых армянских юношей и девушек, они таким образом в течение столетий обновили свое племя; и наоборот, армяне, теряя лучшую, наиболее здоровую часть своей нации, постепенно хирели, мельчали и утрачивали физическую красоту. Кто хорошо изучил физический тип курдов и армян турецкой Армении, тот замечает между ними большое сходство, потому что курды (как это ни покажется странным) — это смешанное армяно-мусульманское племя.
Была уже глубокая ночь. Зуло все еще сидела около постели больного ребенка, с досадой прислушиваясь к нескончаемой болтовне гостей и нетерпеливо ожидая, когда они наконец разойдутся, чтобы пойти проведать Сару и Степаника.
По эфенди не спешил, он ждал, пока уйдет дьякон Симон, — ему надо было наедине поговорить со священником. Чтобы спровадить дьякона, эфенди сослался на усталость и сказал, что хочет спать. Дьякон Симон, пожелав им спокойной ночи, ушел. После его ухода священник заметил:
— Он у нас большой грамотей, знает больше, чем все семь епископов, вот только в последнее время пристрастился к вину. Вы слышали, как он хорошо прочел список моих должников?
— Вы говорите о дьяконе Симоне? — спросил эфенди. — Да, читает он складно!
Но сборщика налогов вовсе не интересовал ни дьякон, ни его обширные познания: он искал повода, чтобы начать интересовавший его разговор, для чего он, собственно, и явился в этот вечер к священнику. Отец Марук, разомлевший от вина, хотел скинуть с себя свою поношенную рясу, но второпях порвал рукав. Эфенди заметил ему:
— Батюшка, ряса-то у вас порядком пообтрепалась, надо бы сшить новую.
— Благословенный, на какие деньги я могу справить новую рясу, ты же видел, сколько у меня должников. Эта одежда досталась мне после смерти блаженной памяти Карапета-эфенди. Вот уже семь лет, как я ее ношу. За это время никто из богатых людей не умирал, и мне, грешному, не удалось обновить рясу…
— Я прикажу сшить тебе новую. Ты наш пастырь, — сказал эфенди, — носи ее и поминай меня в молитвах.
— Да будет над тобой благословение трехсот шестидесяти шести первосвященников, сын мой, — сказал батюшка и прочел молитву. — Но у меня, эфенди, есть к вам и другая просьба, — начал он. — Вы наша слава и гордость, мы ежедневно благодарим бога, что среди армян есть такие люди, которые могут сидеть за одним столом с уездными начальниками и пашами и говорить с ними как равные. Во имя любви к нашему народу и к нашей вере прошу вас, — спасите семью старика Хачо, не оставляйте ее в руках этих неверных. Если вы захотите, вы можете ее спасти. Как бы ни провинились эти люди, наш долг — помочь им, ведь они одной с нами плоти и крови. Я тоже осуждаю их, да кто же безгрешен.
Хотя эти слова, сказанные священником, ничуть не разжалобили эфенди, но они дали ему повод начать интересовавший его разговор. Он ответил, что готов спасти семью старосты и не даст ни одному волосу упасть с его головы, если староста, в свою очередь, исполнит его желание. Напомнив священнику о том, что он год назад открыл ему тайну рождения Степаника, эфенди признался, что с тех пор он любит эту девушку и хочет, чтоб она стала его женой. Если староста примет его предложение, то он, эфенди, готов вызволить его из беды, в противном случае он умывает руки, и со старостой поступят по всей строгости закона; вся его семья будет стерта с лица земли, а богатство его заберет казна.
Считая, что священника к этому обязывает долг пастыря, эфенди попросил его взять на себя роль посредника и поговорить со старостой, пока еще время не упущено и можно помочь беде.
— Порукой мой священный сан, — сказал священник, крайне обрадовавшись, — завтра утром я отправлюсь к Хачо и все улажу. Хачо должен благодарить бога и принести дары святым заступникам, что такой человек, как вы, оказывает ему честь и хочет породниться с ним.
Эфенди лукаво усмехнулся и сказал:
— Если вы исполните мою просьбу, то получите новую рясу.
— А мои должники?
— Об этом не беспокойтесь…
Глава традцать третья
Ужасная ночь миновала. Наутро дом старика Хачо имел такой траурный вид, словно в нем находился покойник.
49
На востоке у мусульман свинья считается нечистым животным, поэтому щетки делаются из щетины осла.