Она вошла в одну из келий на первом этаже. В сырой, затхлой комнате, лишенной света, на соломенной подстилке, брошенной на кирпичный пол, лежала женщина, укрытая куском паласа. Дети подбежали и, обняв больную мать, стали целовать ее худые руки, но она не отвечала на их ласки и не то спала, не то была в беспамятстве.
Девушка попросила детей оставить в покое больную мать и отослала их играть во двор. Они покорно вышли и, усевшись возле дверей, начали строить домики из земли и камней. А девушка легла на пол рядом с больной и, положив свою красивую голову на руку, обратила к ней залитое слезами лицо. Она была настолько измучена душой и телом, что жаждала только одного — заснуть, чтобы хоть на некоторое время найти забвение. Но ее душила тоска, и слезы одна за другой катились по лицу. Она желала лишь одного — навеки закрыть глаза, покинуть этот солнечный мир, в котором для нее навсегда воцарился мрак. Сколько бед ей пришлось пережить, сколько мук перетерпеть! Она потеряла отца, братьев, родной дом, близких — все, все, что было дорого и любимо ею, и, осиротевшая, была брошена на произвол судьбы в чужом краю и скиталась, выпрашивая милостыню. Ко всему этому тяжело заболела ее единственная заступница, единственный близкий ей человек, смерть стояла у изголовья Сары. Что ждет Лалу впереди? Кто будет заботиться об этих осиротевших детях? Если бы она сама была здорова, она пошла бы на все, не погнушалась бы самой черной работы ради того, чтобы прокормить сирот. Но силы ее тают с каждым днем, жизнь ее висит на волоске, видно близок желанный конец… Однако смерть почему-то медлит…
Несчастная девушка была во власти своих мрачных мыслей, и горячие слезы катились по ее бледному лицу, когда со двора донесся чей-то грубый голос.
Толстый монах в черном клобуке и в черной рясе, проходя мимо, увидел игравших возле кельи детей и яростно набросился на них:
— Убирайтесь отсюда, щенки! Расковыряли всю землю…
Дети не хотели уходить, но монах затопал на них ногами, и они в страхе вбежали в келью. Громкий плач малышей вернул к сознанию лежавшую в забытьи мать. Прижав к себе детей, она стала успокаивать их.
В это время в дверях кельи появился рассвирепевший монах.
— Немедленно убирайтесь отсюда! — заорал он. — Сколько раз я говорил вам — найдите себе другое место и уходите!
К кому он обращался? Больная мать судорожно прижимала детей к груди, словно вновь обрела их. С кем говорил монах? Кто мог ответить ему? Девушка затрепетала от его крика и не могла вымолвить ни слова, а малыши, дрожа от страха, приникли к несчастной матери. Вдруг на брань монаха откликнулся чей-то голос:
— На кого ты мечешь молнии, святой отец?
— А, добро пожаловать, господин доктор, как живешь-можешь, — сразу успокоившись, с улыбкой сказал монах.
— Обо мне не беспокойся, — ответил ему доктор, пронизывая его взглядом. — Что это еще за фокусы? Почему ты не даешь покоя этим женщинам?
— Клянусь тебе, никаких фокусов. Я просил их освободить келью и переселиться в другое место. Есть распоряжение не держать беженцев в монастыре больше двух дней. Каждый день прибывают все новые партии. Не знаем, где их размещать.
— Но куда они уйдут? Разве ты не видишь, в каком они состоянии?
— Я ничего не могу поделать, таков приказ.
Монах этот, ведавший в монастыре приемом богомольцев, был зубоскалом и вралем, над которым каждый мог подшутить. Этим охотно пользовался доктор, который любил подтрунивать над духовными особами.
— Меня не проведешь, святой отец, лучше признавайся, отчего у тебя живот подвело? Хороши глазки у девушки?
— Помилуй, благословенный, что ты говоришь?
— Сечь вас надо, сечь, — сказал доктор, входя в келью.
Приход доктора был большим утешением для несчастных женщин. Он вручил им лекарства и сказал, что распорядился перевести их отсюда. Они поселятся в доме, где у них будет и уход и питание.
— Поскорей бы… — молила больная голосом, полным благодарности.
— Будьте спокойны. Через несколько минут за вами придут, — пообещал доктор и ушел проведать других больных, помещавшихся в монастыре.
— Лала, вот видишь, доченька, — говорила больная, стараясь утешить всхлипывавшую девушку, — бог не забывает нас, горемычных, и в тяжелую минуту послал нам своего ангела-хранителя. Не плачь, доченька: ты увидишь, наступит светлое утро; придет день — и ты снова будешь счастлива…
— Мне остается одно, дорогая Сара, — ответила Лала, горько плача, — мне остается только умереть…
В келью вошли двое мужчин. Это были слуги доктора. Они принесли с собой еду и узел с одеждой для Сары, Лалы и детей.
Сара и Лала до еды не дотронулись, но дети с жадностью набросились на нее. Пока женщины переодевались, слуги вышли во двор. Лала сменила лохмотья на Саре, затем одела ребятишек. Семья преобразилась. Она наконец покинула монастырскую обитель и направилась в жилище, приготовленное для нее доктором.
Глава тридцать восьмая
К вечеру подул «ветерок святого Георгия», и дневной зной уступил место вечерней прохладе. Этот благодатный ветер животворит своим дыханием в летнюю пору не только Вахаршапат, но и всю Араратскую долину. Народное предание приписывает его св. Георгию, оберегающему свой народ от болезней.
Насладившись послеобеденным сном, монахи, покинув душные кельи, прогуливались по аллеям под сводами тенистых деревьев, окружавших пруд Нерсеса. «Святые отцы» чинно гуляли парами или в одиночку, избегая более тесного общения. Подозрительность, разобщенность, недоверие друг к другу были отличительными чертами монастырской братии.
Пруд находился на возвышенности, дно его было выложено камнями. От подножия возвышенности и до храма св. Гаяне тянулось старое кладбище. На нем то и дело копали могилы и хоронили покойников. Лопаты и заступы работали неутомимо.
Священник торопливо бормотал молитвы и, перебегая от одной могилы к другой, совершал погребальные обряды. На кладбище царило глубокое молчание: ни плач родных, ни слезы друзей не сопровождали в загробный мир усопших, словно живые радовались тому, что горемыки избавились от земных мук и наконец найдут успокоение в могиле. Хоронили алашкертских беженцев.
— Мрут как мухи, — заметил один из монахов своему товарищу.
— Я не вижу разницы, — хладнокровно ответил тот, — там бы их вырезали курды и турки, а тут они умирают своей смертью… Но мы уклонились от нашего разговора, — продолжал он, — повторяю тебе, что ему нельзя доверять. Он сблизился с нами, прикидывается нашим другом, делает вид, что сочувствует нам, пускает в ход тысячу разных уловок, — но все это одна фальшь. Он хочет выпытать наши тайны, чтобы потом сообщить их куда следует. Он шпион, настоящий шпион. Поэтому он принят в «верхнем Иерусалиме». Очень возможно, что его надежды оправдаются — он станет епископом и получит богатую епархию.
— Все, что ты сказал, верно, кроме последнего: он не будет ни епископом, ни главой епархии. «Четвертый» очень щедр на обещания, но выполняет их скупо. До поры до времени они будут поощрять этого глупца, потом прищемят ему хвост и отпустят на все четыре стороны, а его должность передадут более подходящему. Посмотри, вот несут хоронить еще двух покойников.
— Ради бога, оставь ты их в покое!.. Эту лису не так-то легко обмануть.
— И самая хитрая лиса попадается в капкан четырьмя лапами…
— Говори потише, пусть пройдут…
По аллее, навстречу им, шли два монаха. Подойдя ближе, они тоже прекратили разговор. Эти двое были членами синода. Когда пары разминулись, разговор продолжался:
— Надо бы назначить торги, сейчас самое подходящее время.
— Почему?
— Потому что господа Н., М. и X., которые арендуют церковные поместья, сейчас уехали по своим делам — один в Александрополь, другой в Игдир, а третий еще куда-то. Надо воспользоваться их отсутствием и назначить торги. Если мы сейчас назначим торги, то аренда наверняка останется за Саталяном, он совершит сделку на свое имя, а мы будем его тайными компаньонами.