Жажда работы, подобная пламени, все обострялась: закончив картину, художник долго еще продолжал мысленно подбирать краски, заботясь прежде всего об их точности и естественности, а просыпаясь по утрам, чувствовал несравненно-напряженную бодрость, утончавшую все душевные и физические силы. Комната, еще полная сна, забвения, как бы отблеска звездного света, казалась звонкой от глубокой тишины, от волжской прохлады, вплывающей в распахнутые окна. В окнах яснело небо, хорошо пахли - запахом лесного родника - цветы в глиняном кувшине, дружелюбно смотрела из угла Веста, точеным янтарем играл на солнце полированный ящик с красками, и сохла, светилась на стене законченная картина.
Для второй картины художник выбрал верхнюю часть города, две церкви, дома в густых садах, обрывистые горы, заросшие столетними липами. Картина, отражая внутреннее состояние художника, получилась солнечной, нарядной. Это был один из тех светоносных дней, когда над Волгой мыльными пузырями струится марево, а нагретая зелень приобретает остроту и резкость лимона и в городе, по садам, распускаются, огненными каплями перевиваются розы.
- Как это хорошо, - говорила Софья Петровна, - как весело и живо: ведь это настоящая зелень - так и хочется оборвать веточку! - это настоящие горы и дома - так и хочется сбежать по горячей тропинке в прохладную комнату, где гуляет ветер! Вообще, пока все хорошо, только я, признаться, боюсь, как бы этот залп творчества не сменился усталостью. Вы не слишком натягиваете поводья?
- Зато лошадь идет полным ходом, - улыбался Исаак Ильич.
Следом за этой картиной Левитан быстро написал два деревенских этюда и однажды, в туманно-солнечный день, пригласил к себе Софью Петровну.
- Прошу садиться, сударыня, - строго указал он на плетеное кресло, - взять в руки цветы и во всем подчиниться мне. Вообразите себя натурщицей, не имеющей своей воли и во всех своих движениях зависимой от воли художника.
Софья Петровна, приняв бесстрастно-свободный, чуть утомленный вид, оказалась покорной, выдержанной натурщицей.
Не будучи портретистом, он, однако, сразу увлекся: надо было передать каждую, то мягкую, то резкую, складку платья, каждый изгиб руки, каждый оттенок небрежно перепутанных цветов, каждый отлив курчавых, просто убранных волос. Надо было - самое главное! - передать, перенести на полотно выражение этого некрасивого, но вдумчивого и умного, несколько монгольского лица, уловить глубину и остроту взгляда больших темных глаз.
Он иногда опускал кисть, до боли в глазах всматриваясь в лицо Софьи Петровны, что-то как будто вспоминал, кусал губы - и работал, работал, отыскивая - и находя сформенности красок тот особенный тон, который т придавал картине стройность и красоту.
- Послушайте, да ведь это - я, - как бы удивленно, с девическим задором сказала Софья Петровна, когда через несколько дней она стояла перед своим цветным двойником, перед зыбко струящимся портретом черноволосой, крупнолицей, несколько грустной дамы с цветами.
Глава пятая
Лето шло, радовало погожими днями и закатами, с древней материнской теплотой шумело ветрами, веселило короткими грозами, сухо, трескуче и гулко грохотавшими над Волгой.
По садам спела малина, наливались яблоки, темнела горькая, терпкая черемуха. Леса, подступавшие к самому городу, достигли предельной густоты, предельной силы цвета. По-детски отрадно было входить в их отчую сень, дышать винным запахом грибов, неторопливо брести по глухим тропинкам - то среди миловидных берез, то стройным сумрачным дубняком, то замшевой зарослью орешника, где в глубине длинных, тугих и бархатистых, как заячьи уши, листьев уже твердели, подпекались орехи. Крепкой сушью, сытным ароматом хлеба дышали поля; шумно ходила-волновалась под ветром зреющая рожь, жарко пылились дороги, грустно звенели на закате бубенчики пролетавшей тройки.
Неторопливо и мирно, спокойно и ровно текла волжская жизнь. Тихо проплывали, со своими тихвинками и расшивами, домовитые буксиры, с заунывно-веселым свистом пробегали пассажирские пароходы, зажигавшие по ночам зеленые и красные, зовущие и тревожащие вахтенные огни.
Так же ветхозаветно, как Волга, как леса и нивы, жил и старый город, приютивший в своем зеленом лоне художника.
Толки и разговоры, вызванные приездом художника и его спутницы, быстро смолкли. Художник, постоянно подтянутый, то во всем белом, то в широкой бархатной блузе или в легком плаще, не вызывал, появляясь на базаре и на улицах, ни удивления, ни любопытства. Русские сарафаны и греческие хитоны Софьи Петровны, как и ее громкий смех и мальчишеская резвость, теперь тоже не привлекали особенного внимания.