И вот - этот старый дом, кладбище на горе, дикие зимние метели, проплывающие под окнами пароходы, опять, как и поезда, зовущие своим вольным шумом и свистом.
Жизнь потянулась горькая, скудная: постоянно обрывала и поучала свекровь, зло поглядывала золовка, ворчал и ругался озабоченно-мрачный муж.
Длинные посты, бесконечные моленья, - ох и много же, словно звезд на небе, пуговок и зубцов на лестовке! - постоянное одиночество и - надо всем этим - обидная скупость...
Что же делать и кому жаловаться? Проплывающим чайкам, зацветающим по весне яблоням, облетающим осенним березам или студеному зимнему месяцу над глухим погостом?
Хоть бы раз прокатиться летним вечером на лодке, пронестись, по старой девичьей привычке, в салазках с ледяной горы, спеть любимую песню о былинке в поле или поговорить, наконец, с какой-нибудь живой душой о широком белом свете, о тех далеких и неведомых землях, куда уплывают зовущие пароходы!
Вот приехали, «соловьями залетными» прилетели из Москвы счастливые - боже, какие счастливые! - люди... Они могут делать все, что им хочется и нравится: бродить по городу, по горам и лесам, сидеть над своими картинами, а потом в любой час опять улететь, умчаться, как птицы, в неведомую даль.
Елена Григорьевна увидела их утром: они, весело переговариваясь, шли мимо дома, удивляли нарядными белыми костюмами, легкими соломенными шляпами.
Софья Петровна, взглянув в окно, встретилась взглядом с призывно и жалобно смотревшей женщиной и негромко сказала художнику:
- Какое скорбное, монашеское лицо. Вот вам живая Катерина Островского.
Глава третья
Исаак Ильич и Софья Петровна чувствовали себя открывателями новых земель. Просыпаясь ночью, они слышали шум пароходов, уханье сов по оврагам, а утром младенческую болтовню ласточек и хлопотливо-захлебывающийся гомон кур.
А как бодро шагалось по обтоптано гладкой поречной тропе, как хорошо пахли густые сады, как горячо тянуло-с гор, из бора - теплым летним ветром!
Тропа, огибая купеческий дом, привела к заросшему пруду. Из осоки неожиданно поднялись два чирка.
- Смотрите, - возбужденно сказал Исаак Ильич, - дичь здесь, в самом городе...
Прошли овраг, стали подниматься в гору - мимо совсем ветхих, совсем деревенских избушек. На завалинках сидели, опираясь на рогатые «падоги», старухи в темных платках, с удивлением смотрели на проходивших бесцветными глазами. Одна из них, совсем дряхлая, с иссохшим лицом и сивой бородкой, поднялась и поклонилась - низким, поясным поклоном.
В лощине остановились. Художник посмотрел вниз: зеленели сады, белели дома, плавилась Волга, над которой стояла зыбкая «зга». Потом поднялись на погост, долго стояли над глубоким обрывом.
- Над вечным покоем, - задумчиво сказала Софья Петровна.
Вокруг раскидывались кресты, памятники, среди могил бродили козы, играли и кричали ребятишки. Над деревянной церковкой с тугим гудением носились стрижи. Церковка, простоявшая, вероятно, несколько веков, трогала древностью, восхищала легкостью и узорностью, напоминая отчасти боярский терем. Серая лесенка с решетчатыми перилами, плюшевая от мха, шатко гнулась, скрипела; звонница, где дремал давно отзвучавший колокол, была полна глухо-певучего голубиного воркованья. Когда-то высиненная, главка лупилась, ржавела, а стены, омытые несметными дождями, насквозь просушенные солнцем, напоминали плотный лосиный мех.
- Непременно надо будет побывать внутри и, если удастся, отслужить обедню: это такая незапамятная старина, - сказала Софья Петровна.
- Устройте, Софи, - вы знаете, как я люблю службы именно в таких церквах, - ответил художник.
Посидели на мшистых ступенях, слушая воркование голубей и оглядывая соседнюю гору, где с лесной густотой красовались березы, а под ними, на скатах, уютные беседки, - и пошли дальше: обкошенным лугом, жарким ельником, горной долиной в перепутанных, по пояс, травах.
Внизу, в ивах, шумела ключевая река, шумела, сливаясь с ней, мельница. Широко светлел омут.
- Обязательно напишу эту мельницу, - сразу решил Исаак Ильич, оглянув лесные берега. Он помолчал, еще раз оглянул омут, огромное колесо, падающее в воду с грохотом выстрела, и сказал: - Действительно, будто какая-то «неведомая сила» тянет меня ко всем этим «грустным берегам» - к часовням, к мельницам, к полевым дорогам...