— Садись, гостем будешь. Чаю подать?
— Спасибо, пили уже.
Хозяйка поняла, что гости пришли не с бездельем, села и, оглаживая рукой скатерть, выжидающе поглядывала на Михеева и Саидова.
— Знаете вы, Анисья Тихоновна, — начал Михеев, — чей этот дом прежде был?
— Нет, не знаю, сынок. Мы приезжие. Только вот третий год живем. А до нас тут исполкомовские жили.
— И не бывал тут при вас никто по поручению старых хозяев?
— Не бывал ровно никто при мне.
— А вот та женщина, с которой, помните, вы разговаривали, когда я жил у вас, в тот приезд?
— Кто это?
— Да еще насчет картошки разговор вели…
— Марфа-то Андреевна? — оживилась хозяйка. — Эту помню. Она две зимы у нас картошку в голбце держала. Говорит — на семена. У вас, дескать, все равно голбец просторный и пустой. Почему не пустить? Пустила. Только она весной возьмет половину, а половину оставит — пользуйтесь, говорит, мне лишняя. Я не беру, сын не велел. А картошка за лето прорастет вся, гнить начнет. Сын ее потом выгребает да на свалку выносит. Ну, наказал мне — не пускай, говорит, больше, дом казенный, еще плесень разведешь. Я и не стала пускать. А она все ходит да просит — пусти да пусти. И что за корысть, за версту мешки нести, неуж ближе голбца не найти?
Михеев удовлетворенно взглянул на Саидова, но тот недоуменно пожал плечами.
— А можно нам у вас этот голбец осмотреть? — встал Михеев.
— Смотрите, не жалко.
Подполье и в самом деле было просторным — широким и глубоким, почти в рост человека. На полках вдоль стен выстроились банки и кринки — хозяйство Анисьи Тихоновны. В углу, у сопряжения нижних ряжей наружной и промежуточной стен, стоял на лежнях большой деревянный ларь без крышки. На дне его лежала грудка картошки.
— Вот и все богатство, — сказала Анисья Тихоновна, прикрывая рукой колеблющееся пламя свечи и подвигаясь к лестнице.
Однако Михеев, осмотрев подполье, уселся на ящик, не собираясь выходить.
— А что, если мы попросим вас, хозяюшка, дать нам лопату и, коль найдется, фонарь да посторожить нас здесь, чтобы ни мы никому, ни нам бы никто… Вы понимаете?
— Чего не понимать-то. Мне всегда все ясно — не болтай, вот и понятие, — ухмыльнулась хозяйка. — Сын воспитал.
— Вот и ладно.
Саидов принес лопату и фонарь.
— Ну, что? Где копать? — спросил он шепотом, не скрывая волнения.
— А черт его знает где… Посмотреть пока надо, — ответил тоже, не зная почему, шепотом Михеев. — Но где-то здесь наша Марфа что-то имела. Может, и клад, кто знает.
Михеев, все еще сидя, продолжал внимательно оглядывать подвал, подолгу присматриваясь к каждому его участку — пол, стены, потолок.
— Давай щупать. Каждый сантиметр. Те две стены твои, эти — мои, — показал он. — Пол мой, потолок — твой.
Саидов, встав на колени, принялся простукивать стены. Анисья Тихоновна наверху притихла, и только изредка откуда-то доносился скрип ее стула.
Спустя два часа, измазанные и потные, они поднялись наверх.
— С удачей? — поинтересовалась хозяйка, наливая воду в жестяной рукомойник.
Михеев пожал плечами. Саидов молча загремел умывальником.
С утра они снова сошлись в своем кабинете и сидели, прислушиваясь к гудкам пароходов со стороны пристани.
— А едет, точно? — спросил Михеев, втыкая в переполненную пепельницу очередную папиросу.
— Едет, проверил у Тюмени.
Саидов сидел на подоконнике, засунув руки в карманы и с интересом поглядывая на воробьиную суетню в залитом солнцем дворе.
— Ты у тетки был? — спросил его Михеев.
— Был. Даже самогону пришлось тяпнуть рюмашку для нового знакомства — со свадьбы не виделись.
— Все сделал?
— Все, как наказано.
— Наблюдение не снимай. Что слышно?
— Все так же. Сидит дома. Чу! — повернулся Саидов ухом к окну.
Издалека раздавался протяжный басовитый гудок парохода.
— Поезжай, — коротко распорядился Михеев. — И вези прямо сюда.
— Прямо? Так его ж вначале надо устроить — передать охране, место ему определить, на довольствие зачислить, — недоумевал Саидов, одеваясь.
— Ничего не надо. Бери под расписку сам и езжай сюда. Охраны не бери.
— Будто в гости к себе веду?
— Вот-вот, почти так, — ответил Михеев и склонился над папкой с материалами о Томилове.
Подобрались они не случайно — еще в 1925 году Томилов судился за скрытый от финорганов подпольный промысел, на котором покалечился один из рыбаков, что и помогло раскрыть все дело. Следствие было дотошным, материалов от него осталось много, но Томилов отделался штрафом и небольшой отсидкой — в общем-то преступление было не из серьезных.
Протоколы допросов и показания свидетелей достаточно обстоятельно характеризовали Томилова.
Томилов Василий Михайлович, 1876 года рождения, в документах писал — «из крестьян». Но свидетели показали: сын рыбопромышленника, державшего в кулаке всю рыбацкую голь в районе своих промыслов. Сын, энергичный и оборотистый, не отставал от отца — организовал новые промыслы, задешево скупал пушнину у хантов и мог бы смело сам вести дело. Но крутой нравом отец не хотел выделять сыну капитал на собственное обзаведение: помру, дескать, тогда все тебе, а пока и думать забудь, не то голяком выгоню. Лишь незадолго перед революцией капитал, изрядно упавший в цене, наконец, перешел по наследству Василию Михайловичу, который к тому времени обзавелся семьей. Революция и гражданская война довершили дело — состояния, как такового, почти не осталось. Но в годы нэпа Томилов снова быстро набрал силу, использовав припрятанное до поры промысловое оборудование и оснастку. В особо заметное положение, правда, не лез — понимал, что так спокойнее. Держал в отдаленных районах по пять-шесть артелей, из полутора десятков рыбаков каждая. Имел добрую баржу, на которой и свозил с промыслов рыбу в Тобольск. По-прежнему баловался пушниной. Но всем этим промышлял по возможности скрытно, стараясь не регистрировать свои предприятия, держась этаким трудягой-промысловиком.
Почуяв в воздухе новые веяния и поняв значение призывов к «ликвидации кулачества как класса», Томилов решил заблаговременно удалиться от возможных неприятностей, оставив на произвол судьбы свои законные и незаконные предприятия. Оставил и дом. Подсунуть его знакомым не удалось: не посмел оформить документы. Горсовет забрал дом в свой жилой фонд. Укатил Василий Михайлович хитро — сначала отправил куда-то семью, якобы в гости к родным, и только тогда потихоньку смылся сам. Ни он, ни семья вестей в Тобольск о себе не подавали, и следы их затерялись — вплоть до находки «клада» в землянке.
— С приездом, — приветствовал Михеев вошедших Саидова и Томилова.
Томилов поставил у стены свой фанерный баул и сел.
По обличью — типичный сибиряк, не то охотник, не то рыбак: крепко сбитый, кряжистый, с красивой «пугачевской» бородой, густой и курчавой, в редких сединках. Крупные и ловкие, привычные к труду руки спокойно лежат на коленях, словно напоказ. Черные широкие лепешки бровей над умными, с хитрецой, жаркими глазами сошлись в одну линию.
«Красивый мужик!» — отметил невольно Михеев, оглядывая Томилова, и приветливо улыбнулся ему.
— Как доехали, Василий Михайлович?
— Как положено арестанту, без лишних беспокойств, — ответил Томилов, обнаружив басовитый, с хрипотцой голос.
— Ну, это такой уж порядок. А арестантом мы вас не считаем.
Томилов прищурился — видимо, удивился, но виду не подал.
— Вызвали мы вас вот зачем, — пристально наблюдая за ним, начал Михеев. — Нашли мы здесь клад один. Говорят, что он ваш.
— Какой? — негромко осведомился Томилов, поглаживая бороду и пряча глаза под густыми бровями.
— А что, у вас много их тут было оставлено? Вот и перечислите.
Томилов помолчал, обдумывая ответ.
— Да ведь кто его знает, что вы кладом называете. За полвека-то чего не бывало…
— А все же?
— При белых золотишка коробочку схоронил, боялся — отберут. Да потом и сам не нашел, то ли выследил кто, то ли я место запамятовал.