Тот обоз отряжен был в столицу для доставки диковинной байкальской рыбы омуля. Возчики за долгую дорогу насквозь провоняли рыбным духом. Провонял и прибившийся, Христа ради, к обозу узкоглазый басурман, всю дорогу молившийся на свой лад своим басурманским Богам.
Сидел на краешке телеги, смотрел в одну точку, не мигая, ничего не видя и, ни на кого не обращая в пути внимания. И ещё утробным голосом тянул какую-то туземную молитву на одной ноте. Мужики сначала матюгали дикаря, чтоб не наводил тоску своим нытьём, потом плюнули: пусть себе воет. Всяк народ на свой лад Богам молится.
А басурман по прибытии в стольный город распростился с обозниками, достал из-за пазухи засаленный кисет, а из него помятую бумажку. Стал пришлый человек совать ту бумажку под нос прохожим, вопрошая: «Куда ходи Лхасаран говорит пжалста, лубезни?»
Люди, учуяв невыносимый запах тухлой рыбы, махали руками, гнали прочь грязного оборванца.
Наконец один сердобольный старичок пожалел убогого. Прикрыл платочком нос, взял кончиками пальцев замызганную бумажку, растолковал, куда идти нерусю.
Так началась новая жизнь Лхасарана. Хозяин дома, где нашел приют инородец, был суров, но справедлив. К письмецу от своего соратника из Забайкалья отнёсся ответственно. Просит соратник сделать из дикаря, найденного в экспедиции на Чумские Холмы, человека — сделаем. Труда много придётся положить — ничего. Судя по письмецу, окупится все сторицей. Перво-наперво, вдолбить русскую речь, чтоб мог сносно изъясняться, научить в обществе себя вести. Потом разобраться с его лекарскими талантами. И уж после самая малость останется — заинтересовать питерский свет в новом лекарском светиле. Ну, и под таким соусом уже приспособить Лхасарашку к настоящему делу, ради которого деньги в его учёбу вкладывались.
Много сил положил Хозяин. Много трудился Лхасаран. Терпел, бывало, и побои, когда медленно осваивал учение. Но претерпел и вознёсся высоко на Северном небосклоне. Который сезон мода на целителя не спадала!
И вот, однажды, Хозяин привёл его к запретной двери в подвале своего особняка, молча повернул ключ, впустил Лхасарана.
— О! Это же сам воплотившийся Великий Гэгээн! — завопил Лхасаран, забыв вмиг с таким трудом усвоенные светские манеры! — Будь славен в веках, Отец наш.
В ответ тот, кого Лекарь назвал Гэгээном, разразился страшным звериным рыком.
— Не гневайся, Великий! Я твой поддельный Просветлённый — Верхний Удинск лечил-учил. Тебя вижу — настоящий!
Опять рычание.
— Ты не дикуй тут! Твоя задача — вернуть этому зверюге человеческий облик, да чтоб рычать перестал. Нам от него много чего узнать надо. Верни ему речь человеческую. Озолотим. Сам подумай: ещё сезон-два и осточертеешь ты всем в Питере. На что жить будешь? А через эту образину многие богатства сможем поиметь.
— Сделаю, всё сделаю, Хозяин! Это же счастье какое — сам Великий! Настоящий бурятский Просветлённый.
— Дурья башка! Смотри — он масти не вашей. Вообще непонятно какой породы. Граф его где-то в Сибири подобрал одичавшего. В Чумске. Каждый день приходил и садился посреди плаца у казарм. Вшивый, грязный. И корёжило его, как будто видения какие…
Городовой свёл в участок, а у него полны карманы самородков. Не отдавал: плакал, кричал, что это чьи-то там Слёзы. Мол, они по какой-то Лилии в веках родителями пролиты и её освободят.
Так вот. Отобрали у него в участке золотишко, а он окончательно рехнулся и речи лишился. Ревёт, как зверь.
— Нешто городовой за так его отпустил? Как он у вас-то оказался? — удивился туземец, уже разобравшийся в тонкостях цивилизованного ведения дел.
— Отпустил, как же! Граф всё уладил. Самородки — городовому. И ещё от себя добавил, чтоб ненасытного заткнуть. Слыхал он кое-что, когда в Сибири золото искал, от таёжного люда. Говорят, есть народец в тайге, который каким-то Невидимым поклоняется, а золота у них — пруд пруди. И тоже его Слезами называют. Говорят, пришли с Белой Горы, а там их Родители одаривали. И чего-то там про слияние Таёжных Слёз с Белогорскими глаголют. Вот так.
— Так я для самого Гэгээна постараюсь, как для Отца родного!
— Да ты уж постарайся. Всем лучше будет. Надо мною ведь тоже Хозяева есть. Что не так — от них не укроешься! Зря, что ли, на тебя столько денег убухали. Один немчина-лекарь за науку сколько содрал. Да индус ободрал меня, как липку. А учитель словесности и вовсе по миру пустил. Говорил, такого дикаря, как ты, по-русски толком научить, что пуд соли съесть.
— Посмотрим, какой такой Тыгын-Гыгын!
«Визит вежливости»
Не было у Лёхи-Базуки счастья по большому счёту. Бабло водилось, женским вниманием обделён не был, домишком, вон, в элитном коттеджном поселке обзавёлся. Тачка, опять же, не самая хилая в городе. А вот счастья, покоя, душа не чувствовала. Тоска порой нападала смертная. Сам понять не мог: почему так тошно становилось. «Вот поднять бы лавэ конкретное, как у Ротшильда, тогда была бы жизнь». — Крутилось в похмельной голове. Хотя, что бы он делал с вожделенным богатством, Лёха представить не мог. От этого ещё тоскливее становилось.
А в последнее время поводов для тоски добавилось немерено. Вот и сейчас в подвале забурлила вода, и Базука, как ошпаренный, кинулся по лестнице вниз.
— Стой, Батя, скоро весь дом угробишь! Уже везде грибок да плесень!
— Помолчал бы. Больно много воли взял. Захочу — совсем твою хибарку смою! — не особенно злобно, но весомо, объявил Речной Дед, он же Дух Хранитель Могучей Реки, штопором выкручиваясь из гейзера, образованного его стараниями прямо в полу подвального этажа базукиного дома.
— Ну,… Салют, вредитель. Поднимайся в гостиную. Всё равно избе хана.
— Ты не печалься. Сослужишь мне службу — тыщу таких хибарок построишь. Да с окнами хрустальными и крышей золотой!
— Поёшь складно. А я и эту жилплощадь непосильным трудом…
— Будет! — оборвал Дед. ‑ Некогда мне твоё нытье слушать. Пока я тут с тобой, как бы Русалочки мои какого Водяного насилию не подвергли. Скучно Девкам, вот и шалят. А я уж стар. Едва справляюсь с окаянными.
Сынок мне нужен, а я его только из утопленничка заполучить могу путём законного усыновления. Айда мне в наследники?
— Тьфу на тебя, Старик. Я в твою бригаду пока не тороплюсь. На земле хоть и тошно, а всё-таки привычнее!
— Пошутили, и будет, — снова осадил парня Дед. — Давай дело говори!
— А чего говорить-то. Коляну, хоть и кореш он мой давний, я всё вправил, как ты велел. Мол, долбанул тебя Дух Реки щукой по лбу, своей печатью отметил и, как говорится, в светлое будущее поведёт.
— Ты яснее говори. Не мудрствуй. Кобелину звонарь принял?
— Я и не мудрствую. Парень думает, что всё слышал. А то, что мы с тобой перетирали, когда он долбанутым стоял, совсем в его башке не отложилось. А про Кобеля (кстати, сукой оказался) я сказал, мол, редкостной породы — эскимосы для охоты на белого медведя вывели. Он после твоей щуки всему верит. Даже белому медведю в Сибири.
— Молодец, щучка! Правда, пару дней тогда плавала, как хмельная, да от ельчиков с подъязками бегала: боялась, что проглотят. Сейчас уже одыбалась. А ты следи, чтоб он почаще на монастырской территории собачку выгуливал. И вообще-то, без тебя знаю, что она сучка, только с кобелиными замашками, знаток собачачьих половых различий ты наш.
— Ну, так вот. Сказал я Кольке, мол, Дед в долю берёт. Клад в подвале у татар, где писака живёт, зарыт, а старик знает, как к нему подъехать, но сам не может от своей реки оторваться.
— Ха! Я каждой речке, каждому ручейку на земле и под землёй родственник, хотя бы троюродный. Куда хочу, туда и плыву. Вам, щепкам сухим, так путешествовать и не снилось!
— А с псом Игумен Кольку со двора гонит. Грех — как магнитом к колокольне, да к могилке Старческой тянется.
— Правильно всё, умненькая собачка! А звонарю надо задание какое-нибудь дать, чтоб умствовать было некогда.
— Ну, для начала сказал, надо плиточку с могилки Старца разъяснить. Писатель — лопух. Борька-ювелир у него побывал. Странные дела говорит: вся бандура из золота, точно. Пробы какой определить не смог. И ещё не понимает способ, каким её в бронзу сверху закатали. Говорит, как глазурью покрыли. Кондитерия какая-то.