— Как это, сколько потребуется? — спросил Гильфан.
— Невидимые Родители всегда своё слово держат. Надо будет, хоть на целый год относительно общего времени наш день растянут, а потом к общему измерению вернут, — авторитетно заверила Сука. — Вам, Фируз и ребятишки, сюрприз: Лилия сейчас в Чумске. Совсем рядом: километра полтора от зала, где мы находимся, и лет на сто позади. Лимузин забронирован директором филармонии ещё на сутки. Посещаем Чумскую резиденцию Ложи, где находится не одна, а сразу три Лилии: наша дорогая и разлюбезная Лилия Эльрудовна, Мадемуазель Лилиан из Верхнеудинска, прибывшая по собственной инициативе вслед за Их Сиятельством графом Брюхановым-Забайкальским. Третья персона – Мадемуазель Лили из Парижа.
Лилька и Лилиан — подруги не разлей вода. В каких отношениях с ними явившаяся последней парижская мадемуазель пока не знаю — с вами тут возилась.
Весь цвет Чумского отделения Ложи, занимавшийся решением золотого и нефтяного вопросов находится под арестом в здании резиденции Братства. Под усиленной охраной из банды краснокафтанных разбойников, полностью перешедших под командование Лилий.
‑—Как это возможно. Немедленно туда! Воистину я сегодня Фируз Счастливый: головы всем разбойникам без разбору снесу! — Фируз вскочил с места и ринулся к выходу.
Дорогу ему преградил высохший, как мумия, старикашка в странных золотых очках:
— Честь имею представиться: корнет Оболенский, он же полковой священник протоиерей Евлампий в армии адмирала Колчака.
— Фируз — исполнитель народной музыки. Он же сын Великого Хана Племени Детей Невидимых Родителей, муж одной из Лилий и счастливый отец вот этих молодых людей!
— Польщён знакомством, Принц Фируз!
— Взаимно, только, хотел бы поинтересоваться: какие у нас с Вами, корнет, могут быть общие дела, и кто пригласил Вас в сегодняшнее наше собрание?
— Кто надо, тот и пригласил! — почти пролаяла Сука. — По существу попрошу задавать вопросы!
— Уж больно ты, Матушка Сука, сурова. Господин певец ведь один не в курсе последних событий: прискакала к самому началу концерта и ничего Принцу не рассказала.
— Я же тебе старый хрыч сейчас…
— Сосед-электрик у меня в Костроме в соседнем доме проживал, — встрял в разговор Архипка, — так он говорил про людей, которые одно и то же талдычут — короткое замыкание у них в башке. Вот и у тебя, Матушка, одно на уме: Чуть что, сразу одной карой всем грозишь! Это точно от брюхатости. А ощенишься, с тобой совсем сладу не будет. Моя, вон, домашняя сучёнка Фишка, как щенки появляются, люто кобелей ненавидеть начинает. Вплоть до следующей течки. Как же нам с тобой пособляться-то, коли так лютовать будешь?
— Ладно, Архипка, не сердись. Это я так, для пущей важности. Да у тебя от старости, и так уже все отсохло, чего тебе бояться? Гав-гав-гав! — Перевожу: Ха-ха-ха! А господин корнет сейчас обо всём доложит, и будет полная ясность.
Казарма
Ясным осенним днём, солнечным, но уже прохладным, Прошка по прозвищу Бугай нерешительно подошёл к палатке общей полковой девки. Мужики стояли у брезентового входа. Ждали очереди, балагуря и покуривая самокрутки с ядрёным, собственного изготовления табачком-самосадом.
— Никак ты, парень, надумал, наконец, оскоромиться. И то дело: вон какой здоровяк вымахал, а с бабой ни разу не игрался. Только помни: Лилька даром и притронуться не даст. Она, как-никак, мать, детей соблюдать в приличии и воспитании старается. А на это денежки нужны.
— Есть у меня мужики деньги. Прошка разжал кулак и показал воякам несколько медных монет.
— Маловато будет. Может, на первую пробу скидку сделает.
— Если не хватит, я доплачу, я найду, дяденьки.
— Ну валяй. Только учти: платить надо сразу, она в долг не даёт.
— Да я ей покажу, сколь есть, а мало будет, побегу искать, у кого занять.
— Что, так не терпится бабу изведать? — спросил пожилой уже солдат.
— Не терпится, и смеются дружки, что не мужик я ещё.
— Давай, пока мы добрые. Да отец твой пока не увидал: пересчитает нам, старым греховодникам зубы, что тебе малолетнему в разврате попустительствуем.
Прошка, набравшись духу, шагнул в палатку и чуть не споткнулся о присевшую нараскорячку над деревянным ушатом Лилию. Полы короткого старого тулупчика были подвернуты наверх, и Лилия сноровисто придерживала их локтями. На босу ногу надеты на девушке были старенькие короткие валенки-опорки. Она деловито черпала ковшом воду из железного бачка и лила себе между ног, старательно подмывая своё женское место, поёживаясь от ледяной воды, приговаривала, подбадривая себя:
Надо девочке подмыться,
Даже ледяной водицей!
Прохор, зачарованно смотрел на струйки воды, стекающие в ушат с вожделенного места, покрытого тёмными волосками.
— Здравствуйте, тётя Лилия!
— Тётя… женского тела попробовать захотелось? Проходи коли пожаловал. Только сначала денежку покажи.
Прохор предъявил имевшиеся медяки, спросил деловито, срывающимся мальчишеским басом:
— Хватит, или добавить потребно? Скажите, я сейчас найду.
— Хватит, брось вон в ту деревянную мисочку да пристраивайся на топчан. Я сейчас, только оботрусь, а то вода больно холодная, согреть негде. А ты для начала посиди, полюбуйся, чем баба от мужика отличается.
(И сказал Великий Хан: «Хана!»)
Трудовые будни — праздники для нас
Шамиль заехал за своим коллегой и родственником Тогизбеем в общежитие судоремонтного завода.
‑ Давай, брат, собирайся! К вертушке бы в аэропорт не опоздать. Сам знаешь: времена тяжёлые, за работу держаться надо. Тебе, вольному человеку, легче, а у меня семья, дети.
— У меня тоже дети. И мы все сами Дети!
— Бугру скажешь, как квартальной премии лишать будет! Не виноваты, дескать! Дети мы!
— А разве нет? Мы же с тобой соплеменники.
— Точно, только за это нынче не платят. Давай, не парь мозги, собирайся.
— Да готов я уже!
— Тогда, по коням!
— У нашего Племени кони только в древние времена были. На оленях ездим.
— Смотрю я, Дружочек, тебе правда что-то в башке повредили, когда ты с алкашами побоище устроил! Давай в путь:
А пока мы только дети —
Нам расти ещё расти.
Только небо, только ветер,
Только радость впереди
— Славная песенка. Прямо про Детей Невидимых!
— Чёрт тебя дери! Это про Электроника.
— Он Шаман или Дух?
— Он ещё круче! Хватит бредить. Работать пора.
***
Тогизбей был на грани нервного срыва. Беседа с родственником немного успокоила нефтяника. Хану же покой и не снился! Как только снесли особняк Монастырских татар, он сразу понял, что прежней его жизни пришёл конец. Раньше Белая Гора и Племя в тайге были связаны нерушимыми узами. Вынесло его на буровую именно затем, чтобы он смог очутиться на Белой Горе, о которой знал, как и остальные таёжные соплеменники, только из легенд. Так хорошо всё складывалось: и глас он слышал в дивной песне, пророчествовавший ему возвращение Племени в Обетованную Землю, и работягой в таком случае было не обидно вкалывать, и обязанности Правителя исполнялись исправно.
Теперь утратил Хан связь с Племенем. Как они там? Кто же будет править: он ведь не оглашал наследника! А без власти любой народ пропасть может! Его Вина будет, случись что худое с Детьми, Спросят Родители, когда придёт срок ответ держать на Последнем Суде!
***
Хорошо знакомый берег Могучей Реки, Утёс, Туча. Всё на прежних местах. Да не всё! Вахта началась, работы море. Надо и Племя посетить: проверить, как там подданные без властелина поживают.
…Забыл Хан дорогу. А может дороги больше и нет?
Трудные дни переживал Владыка, когда поселили его в общежитие судоремонтников: в доме Монастырских татар не ощущал Тогизбей оторванности от сородичей. И дела их исправлялись строго по заведённому обыкновению. Снесли монастырский особняк — словно осиротел Хан-нефтяник. В общажной клетушке не чувствовал он своего народа. Считал дни до возвращения в тайгу. Не на буровую рвался — верил: только доберётся до Реки и Утёса, и жизнь наладится.