Первые дни Нильс-Мартин безвылазно сидел дома, изредка заглядывая к отцу; у того совсем провалились щеки, выдавался один лишь костлявый нос. Нильс-Мартин не пошел даже хоронить братьев Кок, потому и не знал, какие расползлись по городку слухи.
Через две недели после похорон за ним прислал фогт, который производил очередное дознание. На сей раз перед фогтом предстали Марен Антонсдаттер и ее дочь Элле, — им вменили в вину ведовство. Взвели же обвинения старшая дочь Марен Анна-Кирстина и девица, что звалась Фёркарлова Лисбет. По словам последней, в то злополучное утро они с Элле стояли вместе на берегу. Лисбет сказала в шутку: что ж это Нильс-Мартин, неужто позабыл дорогу в дом Марен? А Элле на нее как зыркнет. «Если у тебя что с ним и было, — говорит, — скажи мне спасибо! А не тешиться мне с ним, так и никому другому не тешиться!»
Анна-Кирстина в свой черед показала, что когда они с матерью обряжали покойных, мать зачем‑то свела у каждого большие пальцы ног и перевязала тряпицей. Анна-Кирстина еще спросила, для чего это, и услыхала: чтобы усопшим покойнее лежалось в могиле, так, мол, велит обычай.
Марен на это ответила, что и впрямь следовала обычаю. О зяте своем она горюет не меньше других. Пусть люди подтвердят, что на нее возводят напраслину. Бабка выучила ее распознавать целебные травы, а не как накликать на человека смерть. Люди умирают, коли на то есть воля Господня. Так было и будет, хоть с этим и нелегко примириться. А что до ее дочери Элле, та ответит сама за себя.
Элле встала. Высокая, в сером суконном платье. Строго оглядела фогта и очевидиц. Полоснула своими зеленовато-серыми глазами Нильса-Мартина, отчего тот разом похолодел и тут же покрылся испариной.
Безо всяких околичностей Элле сказала, что она в ворожбе несведуща. Оговаривают ее с умыслом, ну да бог с ними, улик‑то против нее — никаких. И потом, с чего бы ей желать смерти Нильсу-Мартину? И разве не стоит он здесь, жив-живехонек, хоть и спал с лица? Само собой, она читала о моряках, чудом спасшихся после крушения, но человека, которого два дня и две ночи носило на доске по морю, ей видеть еще не доводилось.
Запинаясь, Нильс-Мартин повторил рассказ о том, как перед ним открылась воронка. От иноземных моряков он знает, такое случается. И вообще на свете есть много чудес, о коих здесь, на Острове, и слыхом не слыхивали. К примеру, горы, что изрыгают огонь, и долины, где на деревьях растут золотые яблоки.
Фогт не мог уразуметь, какое отношение это имеет к дознанию, и стал опрашивать остальных. Никто не мог сказать ничего худого ни про Элле, ни про Марен. Правда, когда Элле была совсем еще маленькой, мальчишка, который за ней погнался и стеганул путой для овец, через несколько дней угодил в котел с ухой и обварился. Но и то, мальчишка был дурковатый. За отсутствием улик фогт прекратил дознание. При этом он недовольно бурчал о суевериях и деревенских сплетнях.
Выйдя из ратуши, Нильс-Мартин поравнялся на лестнице с Элле. Она поворотилась к нему, усмехнулась и сказала тихонько: «Ты не тот, за кого я тебя принимала. Но, против моих ожиданий, не сплоховал».
А спустя два дня Нильс Глёе велел позвать к себе пастора: его вконец подточила болезнь, и он понял, что век его вышел. Отдуваясь и кряхтя, в дверь протиснулся пастор, стоячий воротник его черного платья был скрыт за тройным подбородком. Пастор долго внушал Нильсу Глёе, что мирские богатства суть прах и тлен в сравнении с райскими кущами, но тот не слушал. Он лежал, не размыкая век, а когда на лицо его падали тени, устало шевелил головой. Он жадно приник губами к чаше с причастием и закусил ее край, не желая отдавать ее.
После ухода пастора он впал было в забытье, но тут же заметался на подушках и стал звать Йоханну. Йоханна о ту пору перебралась в дом на Горе и дни и ночи сидела у постели отца, коротая часы за вязаньем. Она нагнулась к нему, но он покачал головой и глянул на нее так, словно видел впервые. Он‑то звал другую Йоханну.
Ночью, когда ее сморило на стуле, он выпростал из‑под перины высохшие синеватые ноги, ухватился за балдахинный шест и с трудом, но встал. И в тот же миг перестал ощущать свое неповоротливое, ослабелое тело. Он прокрался в кладовую как был, в исподнем, натянул высокие рыбацкие сапоги и ощупью проверил, держится ли на голове ночной колпак. Потом отворил наружную дверь, постоял на пороге, лицом к ветру, и стал неспешно спускаться на берег. Он шел легко, как по воздуху. Земля пружинила под ногами. Он ни разу не спотыкнулся.