И люди сдались. Главное было — не пускать песок дальше порога и отгребать от дверей, чтоб выйти наружу, а там уже рыбаки кое‑как добирались до лодок, стоявших на приколе у южного берега. Главное — выжить. Море еще не оскудело рыбой, в тихую погоду можно было сплавать на материк, сбыть улов и сделать закупки. В летнюю пору Остров лежал на жгучем солнце белый, блескучий, а вкруг берега ворковали волны. Главное — выжить.
С песком свыклись. Женщины все так же стоят на берегу и глядят вслед уплывающим лодкам. Мужчины тяжело топают по дюнам, в заплечных мешках — рыба. Побирушки — старухи да сироты — ходят от дома к дому и христарадничают.
А теперь давайте‑ка посмотрим, что поделывает Йоханна. Честно говоря, я ее плохо вижу. Ее черты едва проступают сквозь этот песчаный застень, впрочем, Остров начало заносить песком, когда она уже вошла в года.
Вот, схоронив ее, люди сидят в дюнах и попивают кофе: «Хорошая была женщина». Однако же это нам мало о чем говорит. Хороший человек — редкость, конечно, но и рассказывать о нем почти нечего. Ну, а кроме того, что Йоханна хорошая, какой она была?
Она появилась на свет, когда Нильс Глёе устал любить и обладание не доставляло ему радости, а Хедевиг-Регице устала ненавидеть. Она была хрупкой, светловолосой, светлоглазой и кроткой. Люди обходились с ней приветливо-небрежно, чаще же не замечали ее, а добрые ее дела воспринимали как само собой разумеющееся. Разве дерево благодарят за то, что оно плодоносит?
После того как Нильс-Мартин поспешил улизнуть от отцовских обязанностей, Йоханна осталась в большом заброшенном доме одна-одинешенька. Ей все казалось, что братнин проступок бросает тень и на нее, и потому, поборов свойственную ей робость и склонность к самоуничижению, она предложила: что если три одиноких матери будут приносить ей каждое утро своих детишек? Она бы их нянчила, кормила сцеженным молоком, а молодухи пускай хлопочут у себя по хозяйству, чинят сети, провожают и встречают лодки. Освободятся под вечер — и заберут.
Те сперва отнеслись к ее затее с сомнением, а потом согласились, как‑никак это развязывало им руки. Впрочем, Йоханна могла себе это позволить. К ней отошли два пая, которые старый Нильс Глёе имел в ловецких артелях. Теперь она могла нанять работника, который бы на нее рыбачил, и, обращаясь с деньгами с бережливостью, жить вполне безбедно, — ей уже не было нужды самой наниматься на сторону.
Детишки — девочка и два мальчика — росли у Йоханны на загляденье. Бывало, уложит она их на кровати под балдахином — той самой, где Нильс Глёе вкушал супружеские радости и принял последнее причастие, — распеленает, и они лежат себе, сучат пухлыми ножками.
Спустя какое‑то время Йоханна достала узорчатые ленты и крепко-накрепко пришила одним концом к балдахину, чтоб малюткам было за что хвататься. Когда же ей надо было отлучиться на кухню или в кладовую, она пеленала их и цепляла свивальниками за крюки, намертво сидевшие в стене спальни. Малютки висели рядком, что твои колбаски, и слушали, как часы с расписным циферблатом наполняют комнату мерным тиканьем. Всякий раз Йоханна останавливалась на пороге и задумчиво их оглядывала. Вот ведь как вышло. Да уж, чему быть, того не минуешь.
То ли благодаря заботливому уходу, то ли здесь сказалась наследственность, но детишки были — кровь с молоком. Мальчиков окрестили именем Нильса-Олава и Нильса-Анерса, Фёркарлова же Лисбет назвала дочку Майей-Стиной.
Матерей своих дети, считай, и не видели. Они уж и ходить выучились, а все равно, что ни день, карабкались наверх к Йоханне. Дома их быстро приспособили латать сети и наживлять крючки. А Йоханна обучала их азбуке и тому, как складывать из букв слова, знакомые и незнакомые. Правда, занятие это мальчикам скоро прискучило, да и вообще жизнь на Горе текла слишком размеренно, и мало-помалу ими завладел берег с его буднями и ребячьими забавами.
Йоханна тем временем обвенчалась со своим работником, — должно быть, из чувства долга. Звали его Аксель. Это был угрюмый, жесткий человек, вдобавок озлобленный; не имея за душой ни гроша, он бы нипочем не выбился в люди, не подвернись ему эта женитьба. Аксель не упускал случая показать, кто теперь в доме хозяин, он всячески помыкал Йоханной, корил за то, что она чересчур печется о чужих детях. Йоханна же сносила попреки и брань с тихим смирением, что еще больше выводило его из себя. Он постоянно чувствовал ее отчужденность, но перекинуть мостик к ней не умел, ибо не знал иного способа общения, нежели ругань. А она покорно гнулась перед ним, словно то был не человек, а шквалистый ветер. Аксель косился на мальчиков и на леденцы, которыми их угощала Йоханна, и мальчики стали бывать на Горе все реже и реже.