Вслед за тем он должен будет не менее пристально разглядывать небо и облака, что беспрестанно меняют свои очертания и окраску, особенно на восходе солнца и на закате. Пусть он понаблюдает, как белые барашки и легкие перистые облака стягиваются в плывущий занавес, как розовые разводы и подернутые дымкой золотистые полосы исподволь напитываются исчерна-фиолетовым, как в темно-лиловой туче внезапно вспыхивает бледно-желтый просвет.
А напоследок ему нужно еще дольше и еще пристальнее смотреть на окраину неба, где оно сходится с морем, а порой и сливается. Лечение это может продлиться не один год, зато мысли улягутся, пускай и не в отдельные ящички.
Пошлинник счел, что Элле дала ему простой и толковый совет, хотя, следуя ему, он вряд ли будет более ревностно отправлять свои обязанности. Когда Элле собралась уходить, он взял с нее слово, что она его вскоре проведает.
Элле навещала пошлинника почти каждый день. Новый ее знакомец оказался человеком ученым. Правда, он то и дело терял нить разговора, но все же ему нет-нет да и удавалось подкараулить иную из мыслей, что стремглав проносились у него в голове. Мысли эти простирались далеко за пределы Острова. Элле схватывала их на лету, хотя нередко находила клочковатыми и худосочными: они суживали границы сущего вместо того, чтобы раздвигать их. Она не отрицала, есть слова и мысли, достаточно весомые и глубокие, чтобы передать многообъятность мироздания. Суждения же пошлинника впору было уподобить точилу: какого бы предмета или явления они ни касались, — оставляли от него лишь выжимки.
Все это Элле и выкладывала пошлиннику, но в других, более убедительных, выражениях. Беседы их, бывало, затягивались далеко за полночь. Экономка, у которой был острый слух, частенько приискивала повод заглянуть в комнату, особенно когда там воцарялось молчание. Только, как ни зайдет, Элле с пошлинником или сидят за столом, или же стоят рядышком у окна. Ну да у нее имелись на этот счет свои догадки, которыми она и делилась с друзьями и близкими. Элле же ходила по городку как ни в чем не бывало, надменная, молчаливая. Стан ее был все таким же стройным. На белом лице не отражались ни лета, ни заботы.
Однажды ночью у Северного мыса сел на мель чужеземный корабль. Два дня и две ночи на море бушевала буря, но едва корабль с оборванными снастями ткнулся носом в песчаную отмель, буря мгновенно стихла. На Острове снарядили лодку и переправили моряков на берег. Кое‑кто из них поранился, но не сильно. А вот капитан сломал ногу, и его поселили временно в доме у пошлинника. У капитана было смуглое лицо, густые седые волосы, темно-синие глаза, крупный нос с расщелинкой на конце и крутой раздвоенный подбородок. Одним словом, — а это значит, что нам нет нужды вдаваться в подробности, — он был красивый, видный мужчина. Даже будучи Прикован к постели, капитан властным голосом отдавал приказания. На материк послали за лекарем и за лоцманом. На корабле установили вахту — к немалой досаде островитян, которым так ничем и не удалось поживиться. А пошлинник и вовсе остался внакладе, — он лишился общества Элле.
Неделю спустя корабль уже был на плаву. Капитан поручил начальство над судном шкиперу и велел, чтобы через две недели за ним прислали с материка лодку. И корабль уплыл. Единственное, что капитан оставил при себе, — сундучок, стоявший у изголовья. С сундучка этого он не спускал глаз и засыпал не иначе, как положив руку на его крышку. Как‑то в полночь к сундучку подкралась пошлинникова экономка, — ей не терпелось разнюхать, что в нем хранится, — но едва она нагнулась, два железных пальца прищемили ей нос, и она с воплем выскочила из комнаты.
Элле, незадолго перед тем схоронившая мать, теперь чуть ли не дневала и ночевала у пошлинника, точнее, у капитана. Она была преданной сиделкой. Неизменно подставляла свою руку, когда тот пытался встать. Изъяснялись они по большей части взглядами, знаками и междометиями. Пошлинник, которого иногда призывали на помощь в качестве толмача (он разумел наречие капитана), был оскорблен в своих лучших чувствах. Элле, дотоле рассуждавшая с ним на равных о вещах возвышенных и отвлеченных, стала вдруг находить удовольствие в обыденных разговорах: не слишком ли, дескать, горяч бузинный отвар? И не надо ли, мол, поправить подушку, на которой покоится нога капитана?
Капитан рокотал, а Элле мурлыкала. Капитан принимался было командовать, а Элле лукаво улыбалась и не позволяла, чтоб ею командовали. Один раз он схватил ее за запястье и насильно усадил на кровать. Элле вырвалась, а чуть погодя взяла и подсела к нему сама. Пошлинник отошел к окну и стал разглядывать горизонт. У него было такое чувство, словно его обманули, бросили на произвол судьбы. Ну почему сломанная нога беспокоит Элле больше, чем его редкостная болезнь! Нет, все‑таки Элле не та, за кого он ее принимал.