Минуло несколько лет, и разбойник вновь объявился в этих краях, на сей раз пышно одетый, в сопровождении слуг. Он узнал, что в церковь теперь валом валит народ — поклониться святому угоднику. Мощи его покоятся в крипте [3], а одна стопа помещена в забранном решеткой приделе, и неспроста: когда святого угодника вынесли из алтаря, он дернул ногой, да так, что у него отпала стопа и угодила прямо в глаз слеповатому епископу, и у того вдруг отверзлись очи. С тех пор, что ни день, помолиться Святой Стопе стекаются толпы паломников. Ни в одной из окрестных церквей нет таких богатых приношений, таких высоких саном пастырей, не говоря уж о том, что хозяева трактиров да постоялых дворов катаются ровно сыр в масле.
Нимало не заботясь о собственной шкуре, разбойник рассказал, как оно было на самом деле, но его сочли за безумца и велели помолиться Святой Стопе.
В высшую справедливость разбойник не верил и потому не искал ее. Искал же он достойного противника, которому бы сумел доказать, что жизнь в ее унылом коловращении, от рождения и до последнего вздоха, — суть прискорбное недоразумение.
Тернистыми были его поиски. Он скитался по белу свету, то и дело меняя обличье. Посетил и тот самый храм с резными драконами, что затерялся высоко в горах. В желтых одеяниях, со свитками в руках по храму расхаживали монахи и творили молитвы. Отвратив свои помыслы от мирских соблазнов, они подолгу созерцали бронзово-золотой диск, свисавший с потолка храма, и, созерцая его, избывали земные страдания. Как ни всматривался разбойник в бронзово-золотой диск, ничего не увидел. И запрезирал кротких, отрешенных монахов не меньше, чем божедомов, что стенают на своих топчанах, и кряхтя ковыляют по переходам, и думают при этом, что не избыть им земных страданий. И те, и другие представлялись ему жалкими существами, которые из смирения или же веры в предопределение покорились своей участи и отреклись от мира. А он этого не признавал. В нем еще бродили могучие силы, коими он жаждал помериться с людьми ли, стихиями ли — неважно. И потому он грабил, насильничал, убивал. И все равно душу его маяла пустота.
Более всего презирал он женщин — за то, что они с такой охотой повинуются коловращению времени, вынашивают в своем чреве и в муках производят на свет багровых уродцев, и мгновенно забывают о боли, и готовы вновь претерпеть те же тягости и народить целый выводок, и выкармливать их, и нянчиться с ними, а все ради того, чтобы род человеческий плодился и размножался.
Однажды ночью разбойник заблудился в горах и, спасаясь от бури, набрел на пещеру. В неверном свете луны, на которую то и дело набегали тучи, он разглядел, что пещера — полукруглая и вырублена рукой человека. Посредине на возвышении стоял каменный жертвенник, к нему вели три уступа. Боковинки уступов были припорошены пылью, но и сквозь пыль проступали иссеченные в камне круги и спирали. Разбойник приблизился к жертвеннику. Глаза его обвыкли в темноте, и он увидел там изваяние женщины. Голову ее венчала корона без зубцов. Лицо, озарившееся на миг лунным светом, было величаво и строго. Шею облегал широкий обруч с подвеской, а ниже водопадом низвергались округлые, с острыми сосцами, груди — целая гроздь. Женщина простирала к пришельцу руки. Его же обуяло бешенство. Ничего на свете не желал он так страстно, как сокрушить эту идолицу. Он рванулся к ней и с размаху всадил кулак в дерзко выпяченную гроздь. Изваяние качнулось и, перелетев через него, упало головою вниз. Краем короны ему рассекло лоб, одновременно что‑то скользнуло и обвилось вокруг его шеи.
Луна скрылась за тучами. Буря не то зарыдала, не то зашлась в хохоте. Всю ночь разбойник провалялся в беспамятстве на каменном полу, его терзали кошмары, ему чудилось, что его заглатывает и душит жаркое лоно.
Очувствовался он лишь под утро. У подножия жертвенника темнела горстка опилок, само же изваяние исчезло. На лбу у него горел рубец, а шею оттягивал висевший на черном шнуре золотой шар.
После этого происшествия у разбойника поубавилось и сил и застарелой ярости. Он, бросавший вызов всем и каждому, пал в своих же собственных глазах. Он не раз думал продать украшение и взамен купить хлеба, однако не мог ни продеть шнур через голову, ни развязать его, ни перерезать. Он избегал расстегивать ворот, но разве от татей убережешься. То и дело подвергался он нападениям и приходил в себя невесть в каком заулке. Однако он твердо знал: даже если его оберут до нитки, золотой шар никуда от него не денется. Однажды украшение глянулось женщине, за которой он приударил на постоялом дворе. Она подбила своего брата зарубить постояльца во сне, да только занесенный топор крутанулся и оттяпал тому левую руку.