Конец препирательствам положил черноголовый кучерявый матрос: он взвалил сундук на плечо и сказал, что место в лодке найдется. Анна-Регице одарила его одной из своих дразняще долгих улыбок, после чего господин Педер повернулся на каблуках и удалился на носовую часть, подальше от новобрачной, где и просидел всю ночь, невзирая на то что на дне лодки для них было постлано. На рассвете он молча протянул Анне-Регице руку и помог сойти на занесенный песками Остров. За весь день он не сказал ей ни слова. Ночью он так же молча вдавил в нее свое сухощавое белое тело. Он так яростно стискивал ее в объятьях, что наутро на розовой коже у нее проступили синие пятна.
Это ее вовсе не красило. Но она была до того влюблена, ей даже польстило, что она сумела пробудить в этом суровом книжнике столь сильную страсть. Она пробовала умилостивить его маленькими приношениями. Она подала ему в кабинет утренний кофе — на подносе, в расписной фарфоровой чашке, привезенной из дому. Он же холодно на нее взглянул, не поблагодарил и, не притронувшись к кофе, продолжал умещать книги на полках.
Островитяне новым пастором были довольны. Чувства, которые его обуревали, но которые он упорно таил от жены, изливались в тщательно составленных проповедях. Он не давал прихожанам спуску. Он распекал их за косность души, за неумеренное питие, за воскресную ловлю. Но, обрушившись на них, умел и утешить, и завершал проповедь ласкающими слух речами о малых мира сего, которые когда‑нибудь да воссядут у престола Предвечного. Он принимал их всерьез и честно отрабатывал свое жалованье, не то что его предшественник, — тот метал громы и молнии, лишь когда ему не приносили оговоренную часть улова.
Пастор был неотходчив. Минула неделя с их приезда на Остров, прежде чем он стал разговаривать с Анной-Регице, как и прежде, но душу свою он ей не открыл, и первое время ей было очень тоскливо. Как ни пыталась она растормошить мужа — и поддразнивала его, и насмешничала, все усилия ее приводили к тому, что он еще больше замыкался в себе. Оправившись немного от потрясения, вызванного гнетущей тишиною в доме и нищетой, царившей на Острове, Анна-Регине принялась налаживать свою жизнь. Она обратилась к рыбачкам за советом, как ей поставить хозяйство. Поначалу те отнеслись к новой пасторше настороженно, не поверив в ее чистосердечие, но мало-помалу молоденькая горожанка, расторопная и любознательная, расположила их к себе. Анна-Регице сошлась и с обеими девушками, что помогали ей по дому, — с Малене, дочерью Анны-Кирстины и Анерса Кока, того самого, которого засосало в воронку, а еще ближе — с Майей-Стиной. Так что хоть она и терпела лишения, но была окружена и вниманием и заботой.
Майя-Стина была первой, кому Анна-Регице сказала, что у нее, наверное, будет ребенок. Майя-Стина выспросила, что могла, у матерей Нильса-Олава и Нильса-Анерса, которые давно уже остепенились и превратились в почтенных матрон, и, разумеется, у Йоханны: ведь та много чего переняла от своей приемной матери Марен. Йоханна дала Анне-Регице настой из целебных трав и бузинный сок особого приготовления, — он полезен плоду, да и роды протекают легче. Пасторша расцвела и похорошела. Майе-Стине было позволено потрогать через платье ее живот, когда ребеночек зашевелился. Пастор глядел на круглое личико своей жены, и глаза у него теплели.
…Ну вот Майя-Стина и добралась наконец‑то до пасторовой усадьбы. Дорогой она перемолвилась с одной из рыбачек. Помахала девушке, что несла в деревянном башмаке уголья. Едва переступив порог, она узнаёт, что роды уже начались, хотя, как мы помним — и обязаны помнить, — пасторше положено носить еще с месяц. Малене привела свою мать и бабку по отцу, старую Андреа Кок. Послали и за Петриной, сестрой Януса Гибера. На огне пыхтят наполненные водой котлы, а из спаленки доносятся стоны пасторши. Майя-Стина не знает, куда приткнуться. Старшие снуют взад-вперед, то и дело отпихивая ее в сторону. Она подходит к кровати, где сидит Анна-Регице. Та встречает ее слабой улыбкой. «Мне приснился сон, — говорит Анна-Регице. — Мне приснилось, что я в театре, я ведь рассказывала тебе о театре? Там висел серый занавес, по которому были разбросаны цветы и зеленые травы. А сквозь занавес что‑то проблескивало, до того красиво! Только занавес так и не поднялся. И красоты этой я не увидела».
На лбу у нее бисеринками выступил пот. Майя-Стина берет тряпицу и легонько отирает ей лоб. Потом идет и распахивает окно.
Лицо у Анны-Регице искажается, зрачки суживаются, губы кривятся. «Ну, приступим. Помогите ей сесть на колени к Петрине и тащите воду, — приказывает Андреа. — Давай, дружочек, усаживайся, как поудобнее. Ну, а где же вода?»