Моряка положили в той самой светелке, где некогда восседал за книгами молчаливый, надменный Хиртус. А Майя-Стина перебралась на скамью в кухне. Она‑то и выходила моряка. Три недели не отпускала его огневица. Он метался и бредил, порою даже порывался встать. Йоханна готовила ему успокаивающее питье из бузины, белены и крапивы, Майя-Стина приподнимала с подушки его голову, подавала питье и кормила.
Он был очень хорош собой. Лицо покрывал легкий загар, прямые черные волосы наискось падали на лоб. С четвертой недели ему полегчало. Как‑то утром Майя-Стина откинула черную прядь и потрогала его лоб — лоб был гладкий, прохладный. С губ сошла синева. Глаза приоткрылись — они смотрели ясно и слегка удивленно.
Когда у Майи-Стины выдавалось свободное время, она учила моряка своему языку. Показывала рукою на столик, сундук, камышовое кресло, приносила из кухни горшки и миски и с величайшей серьезностью повторяла название каждой вещи до тех пор, пока он не начинал выговаривать его более или менее внятно. Она написала на клочке бумаги, как ее зовут, а он внизу приписал свое имя. По буквам выходило «Гвидо», но звучало оно скорее как «Гидо».
Наконец Гвидо поднялся на ноги. Майя-Стина вывела его на Гору и показала рукою на море и небо, песок и птиц, и лодки у берега. Месяца через два с помощью знаков и слов они могли уже кое‑как объясняться. Майя-Стина поняла, Гвидо хочет узнать, что сталось с его товарищами, и повела его через луг на кладбище, в тот уголок, где в землю были врыты безыменные деревянные кресты. Потом они сошли к морю возле Северного мыса — взглянуть на то место, где разметало бриг. От него почти ничего не осталось, но у самой воды из песка торчала именная доска. Гвидо наклонился и пробежал пальцами по буквам: «Габриелла»…
Вернувшись домой, он взял лист бумаги и составил список. Список этот Майя-Стина отдала пасторше, которая часто проведывала моряка и беседовала с ним на его родном языке, пусть и подыскивая слова. Минуло всего несколько дней, и на деревянных крестах вывели имена, хотя никто не мог поручиться, что под оными крестами покоятся как раз те, кому имена эти принадлежат. Впрочем, имело ли это значение? Разве всех их не уравняла смерть?
Гвидо еще не совсем оправился, а уже старался пособить хозяевам. Поначалу Аксель досадовал, что в доме у них водворился посторонний мужчина. Но стоило ему увидеть, какие чудеса вытворяет чужестранец с мотком обыкновенной веревки, какие замысловатые узоры он сплетает, а потом возьмет да и опять распустит, даже не верится, что в руках у него простое вервие, — словом, Аксель был заворожен и без конца упрашивал моряка «поштукарить». Вдобавок Гвидо умел рисовать, писать красками и резать по дереву. Он брал маленький ножичек и выделывал фигурки зверей и человечьи лица. А вот Майю-Стину он вырезал целиком: она стоит, приветно раскинув руки, коса уложена вокруг головы, приглядишься — виден чуть ли не каждый волосок. Еще Гвидо подбирал на берегу камушки и укладывал их, да так, что первый камушек задавал тон всему узору. По отдельности они были невзрачные, а вместе смотрелись красиво, хотя проку от этого было немного.
Йоханна стала примечать, что Майя-Стина и Гвидо тянутся друг к другу, и это ее тревожило. На Остров пришла весна. Так оно обычно по весне и бывает. Растеньица, погребенные под песками и снегом, стали пробиваться наружу. В дюнах у маяка насадили волоснец и осоку, чтобы остановить песок. С материка понавезли цветочных семян и луковиц. Правда, морские туманы и неутихающий ветер погубили немало ростков, зато оставшиеся укоренились и выжили. Они были неприхотливы, и цветы на них распускались неяркие, скромные — розоватые, блекло-лиловые, бледно-желтые. Гвидо рассказал Майе-Стине — и нарисовал, — какие пышные цветы растут у него на родине, как они увивают стены и пламенеют под палящим солнцем. Он описывал округлые плоды, напоминающие окраской луну и солнце, и растения с зелеными и иссиня-черными гроздьями, что выращивают на склонах гор.
Как‑то раз, ближе к лету, они сидели в садике у Йоханны под бузинным деревом, с бузины осыпался цвет, прямо на волосы Майе-Стине. Она спросила, не тоскует ли Гвидо по стране с пламенеющими плодами. Он отбросил со лба черную прядь и ответил, что ждать его особенно никто не ждет, но у него есть там кое-какие дела, которые нужно уладить.
В один из вечеров, когда на Гору пришла Анна-Регице, — а она могла и перевести и растолковать Майе-Стине непонятное слово, — Гвидо стал рассказывать про себя и свой род. Его прапрапрадед по отцовской линии, а может, и еще более отдаленный предок, этого Гвидо доподлинно не знает, теперь уж и не докопаешься до истоков, — он был мозаичных дел мастером и странствовал от одной церкви к другой и выкладывал там свои мозаики. Он выложил Святую Аполлонию, у которой язычники вырвали зубы. Он подобрал несколько кусочков ослепительно белого мрамора и окаймил красным; святая прижимает руку ко лбу, а исторгнутые зубы белеют подле ее ног и в черных клещах, что держат меднорукие дикари. Иногда он употреблял пестрый мрамор, иногда, если ему надо было обозначить глубину и тень, — только серый и белый. Он использовал также смальту, простую и золотую; кусочки смальты он сажал на мастику, а в мастику входили известь, вода и пепел из огнедышащих гор.