Гвидо — как раз из числа проклятых потомков мозаичника. Дома ему не сиделось, и он покинул родной городок. Ему довелось войти в круг учеников знаменитейших художников своего времени и поработать у них в мастерских. Однако же то, что он там увидел, не слишком‑то его вдохновило, хотя мозаичных дел мастера освоили уже множество колеров и научились преломлять свет так, что могли изобразить и солнце в дымке после ненастья, и волглые утренние облака. Да, художники ныне понимают, что на помощь себе необходимо призвать и осязание, и обоняние, и слух, но все равно он невысокого мнения об их работах. Все эти прославленные творения поверхностны и ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Это тусклое отражение той действительности, которую человек познал, и уж тем более той, которую ему еще предстоит познать во всей ее многообъятности. Сперва он думал, не иначе глаза ему затуманила пелена, потому он и не способен оценить все великолепие мироздания. Но постепенно он все больше и больше укреплялся в мысли, что и он, и его собратья художники видят, слышат и чувствуют точно так же, как и остальные люди, разве что они чуточку зорче и проницательнее. Но ведь этого «чуточку» мало. Чувствилище человека еще недостаточно совершенно, а искусство — это мираж, оно вводит в заблуждение, ибо обнаруживает глубину и смысл там, где их нет.
Работая над своими картинами, он пытался отыскать новые измерения. Кончилось тем, что все учителя повыгоняли его — отчасти из‑за того, что он не скрывал своего к ним презрения, отчасти потому, что они находили его картины невзглядными и малопонятными.
Тогда он подался в моряки. В вечно переменчивом море он увидел отсвет того, что искал. Каких только богатств не таит в себе море! В его глубинах произрастают густые леса, там встречаются коралловые рифы таких расцветок, что не привидится и во сне. Если он когда‑нибудь и решится нарисовать Око, то нарисует его отраженным в море.
Гвидо рассказывал и попутно делал наброски. Анна-Регице время от времени вставляла свои замечания и старалась пояснить его мысли. А Майя-Стина сидела и задумчиво на него посматривала. Он так отличался от мужчин с их Острова, не только обличьем, но и своим поведением. Когда они прогуливались по берегу, он подбирал и дарил ей морские камушки. Он преподносил ей какой‑нибудь сорный цветок, и ей вдруг открывалось, что и в таком цветке есть своя красота. Говорил он живо, помогая себе жестами. Она мало что поняла из его рассказа, лишь то, что человек он незаурядный и незадачливый и душа его не знает покоя.
«Почему бы тебе не остаться у нас на Острове? — молвила она негромко, опасаясь, как бы пасторша не сочла ее навязчивой. — Здесь, куда ни пойдешь, со всех сторон море».
Гвидо кивнул. Он уже об этом подумывал. Однако так и так сперва ему придется съездить на родину. Он давно потерял связь со своей семьей, но все дело в том, что покойный шкипер был его близким другом, а шкипера ждут жена и дети, и он обязан навестить их, прежде чем устраивать свою жизнь. Кое‑что из вещей шкипера удалось спасти: серебряные часы, брошку и кусок шелка, которые тот купил в подарок жене. Гвидо передаст их семье погибшего, а потом вернется и нарисует море.
Он предполагал уехать через несколько дней. Все эти дни Майя-Стина ходила точно во сне, и лицо ее тихо светилось. «Ты влюблена, — сказала ей пасторша. — Вот и я точно так же влюбилась в своего мужа, потому что он был не такой, как все, а мне хотелось перемен. Но только, девочка моя, ты должна крепко подумать. Тебе будет с ним нелегко. На первом месте у него всегда будут честолюбивые замыслы. Им он останется верен, а в остальном верности не жди». Майя-Стина кивала и думала о своем.
Однажды вечером, когда на небе пролегли розовые и темно-лиловые полосы, Майя-Стина и Гвидо ушли в дюны и опустились на песок в укромной ложбинке. Рокот моря доносился до них как далекая колыбельная. Майя-Стина расстегнула блузку и положила руку Гвидо себе на грудь. По телу его пробежала дрожь.
На макушку дюны медленно взбиралась луна. Майя-Стина ясно видела глаза Гвидо — зеленоватые, с желтыми искорками. Она только теперь разглядела, что в одном глазу у него два зрачка, посредине — большой, а сбоку, чуть ниже, — поменьше. Его взгляд был словно бы обращен и вовнутрь, и к ней, и она почувствовала вдруг, как под этим взглядом сделалась едва ли не с булавочную головку и вместе с тем страшно отяжелела, будто вобрала в себя всю землю с ее содержимым. Ее затянуло в черный зрачок и низвергло в темное подземелье, а потом подхватил ревущий поток и помчал, все убыстряя и убыстряя свой бег, мимо беломраморных колоннад, мимо серых руин, между кроваво-красных гор, что расступались перед нею и сходились снова. В ушах у нее стоял грохот, поток клокотал и бурлил, и ворочал и перекатывал ее отяжелелое тело, пока оно не принялось расти и не претворилось в легкое облачко, что окутало Гвидо с головы до ног и проникло во все его поры.