«Вернется он, нет ли, я не стану отчаиваться, — спокойно ответила Майя-Стина. Ей казалось, что пасторша принимает в ее делах чересчур уж большое участие. — Просто мы с ним — две половинки одного человека. Вот так. И ничего с этим не поделаешь».
«Было время, я рассуждала точь-в-точь как ты, — заметила Анна-Регице, бросив на Майю-Стину испытующий взгляд. — Много лет назад я прочла одну языческую легенду. В ней рассказывалось, что в глубокой древности люди были двуедиными. Мужское начало у них было от солнца, женское — от луны, и потому они являли собой совершенно круглые существа о четырех руках, четырех ногах и двух головах. Они ходили одинаково ловко и задом, и передом, а когда спешили — растопыривали руки-ноги и катились себе, точно мельничное колесо. Они размножались, оплодотворяя землю, и им не надобно было тратить себя на то, чтобы подыскивать себе пару, и оттого они стали непомерно сильны, и непомерно возгордились, и вознамерились подчинить себе всю вселенную. Тогда боги испугались и разрубили их пополам. С тех пор так и повелось, что розные половинки ищут друг друга по всему свету и сливаются в объятиях, дабы снова срастись в единое целое».
Майя-Стина нашла все это занятным, особенно ей понравилось, что двуединые существа могли катиться точно мельничное колесо, но вместе с тем она дала понять Анне-Регице, что история эта — несколько легкомысленного свойства. Во всяком случае, она не имеет ровно никакого отношения к тому, что произошло между нею и Гвидо.
Глава десятая
Нашествие блох и небесный камень
Ну вот Гвидо и уплыл, и пройдет еще немало времени, прежде чем на Острове объявятся и люди со стороны, и старые наши знакомцы. А мы с тобой, Майя-Стина, все летим и летим в неведомое. Ты тоже считаешь, что мои истории — несколько легкомысленного свойства? Но придется тебе с этим смириться. Ведь сказительница‑то — я. Что хочу, то и рассказываю, это мое право.
Но мне нужна передышка. Мне нужно побыть самой собой, а то когда еще я появлюсь в Сказании.
Знаешь, чего мне больше всего хотелось бы? Побросать все эти «жил» да «был», «потом», «хотя» и «однако» в пластиковый мешок, тряхануть его хорошенько, надуть воздухом — и как по нему шарахнуть! Чтобы означенные «жил», «был», «потом», «хотя» и «однако» сгинули с моих глаз.
Ну да тебе этого не понять. Ты певала мне колыбельные, протяжные, как зима, весна, лето и осень. Когда я, бывало, выказывала нетерпение, ты говорила: «Ну‑ка, испеки нам хлебушка».
Вымешивай тесто, вымешивай. Уминай костяшками пальцев, утолачивай, поворачивай. Чем больше надаешь ему колотушек, тем податливее оно сделается и послушливее. А теперь скатай его в колоб, опусти в квашню и жди, пока не подойдет.
Будь по-твоему, Майя-Стина. Давай вымешивать тесто. Засыплем в него все эти «жил» да «был» и испечем кошку и небесный камень. Могу же я выбирать, что мне печь.
На одном из парусников, что привозили с материка зерно, пряталась блошливая кошка. Никто не заметил, как она спрыгнула на берег. Бегала она где вздумается, рылась в кучах рыбьей требухи, и вскорости все местные кошки понабрались блох. А на Острове, надо сказать, уж и позабыли о мелкой нечисти. То‑то блохам было раздолье — они прямо‑таки упивались чистой людскою кровушкой.
Блохи селились на кошках, выделяли кровянистые испражнения и где ни попадя клали яйца. Из яиц вылуплялись личинки, — поедая эти испражнения, они вырастали в большущих прожорливых блох и в свою очередь набрасывались на людей.
У Йоханны был маленький котенок с желтовато-коричневой шерсткой, она нашла его у подножья Горы, где он лежал, попискивая от голода. Прослышав о блохах, она отнесла котенка в кладовую и натерла вонючей мазью, приготовленной из листьев папоротника, называемого «блошья смерть». С полгода она не пускала его дальше садовой калитки и тем самым уберегла свой дом от напасти. На подоле же блохи свирепствовали вовсю, и островитяне почти поголовно ходили в блошиных укусах.
Поглядеть на них отсюда, сверху, полное впечатление, что они извиваются в причудливом танце. Оно и неудивительно: они ковыляют, запустив одну руку себе за шиворот, а другой — корябая икры. Чешутся они немилосердно и до того поглощены этим занятием, что ни о чем другом и помыслить не в состоянии. Иной раз так вопьются ногтями в тело, что лица их принимают затравленное выражение. А свербит постоянно — то под коленкой, то в крестце, то в паху, ой нет, под лопаткой! Они трут ступнею лодыжку, едва успевают поскрести голову и уже тянутся к ляжкам, — поди разбери, где у них руки-ноги. Они расчесывают себя, расцарапывают, дерут ногтями, словом, обретаются в непрерывном движении.