Когда же пришла зима, в городке начали поговаривать о том, что удар с небес и смерть Акселя не иначе как предвещали великую стужу.
Глава одиннадцатая
Великая Стужа
Настал ноябрь. Отягченное снеговыми облаками, небо низко нависло над Островом. Уже тогда стоял лютый холод, под вечер рыбаки втаскивали на берег лодки, не чуя рук.
Стужа… Сумею ли я о ней поведать, ведь здесь, в поднебесье, мы давно позабыли, что такое жара и холод. Я смутно припоминаю, как студеный воздух покусывает нос и кончики пальцев.
Но мне даны глаза, и я могу все это увидеть. Я вижу, как однажды утром Остров пробуждается на ярком морозном солнце. Вешала и корявые деревца стоят, запушенные серебристым инеем. Фогт отворяет дверь, делает глубокий вдох, выдох, и борода его вмиг обрастает сосульками. Рыбаки осаживают на берегу сани, пробуют кнутовищем лед и гадают, стоит ли спускать лодки на воду. Женщины бегут к колодцам, а в колодцах такая наледь, что впору рубить топором.
Морозы держались, крепчали. Кое‑кто отважился уже пройти по ледовине на материк. Лодки ставили на полозья и тащили до первой полыньи, куда и забрасывали невод.
Лед становился все толще. Он спаял Остров с материком, и Остров перестал быть островом. Туда и обратно сновали разубранные сани. Друзья и сродники, с коими не видывались по сто лет, бывало, нагрянут с ночевой, да и махнут восвояси. Воскресными днями люди прохаживались по припорошенному снежком ледяному полю. Ребятишки наладили коньки и раскатывали по льду с разрумянившимися лицами — точь-в-точь как на старых часах Нильса Глёе. В эти ясные безветренные морозные дни окрест Острова мельтешили фигурки в темном, они скользили и падали и вновь подымались на ноги. Море было прочно сковано, укупорено ледяной крышкой, а под нею посверкивали чешуей жирные рыбины и дожидались, когда их выловят.
С началом зимы на Острове пошли пиры да гулянья. Фогт поназвал друзей, чтобы показать им зимний свой городок, те не поленились проделать длинный путь и приехали. Застольничая у фогта, капитан местного ополчения изрядно набрался, наутро его обнаружили на кладбище, он храпел, навалившись животом на Акселево надгробие. Замерзнуть он не замерз, потому как был хорошо разогрет изнутри, а вот кончик носа у него — стоило потереть — отломился.
Так началась эта удивительная зима.
В одно из воскресений Майя-Стина надела черную суконную накидку, повязала на голову шаль и отправилась на ледяное поле. Она улизнула от подружек, которые набивались в компанию, — ей хотелось побыть одной. Мысли ее блуждали далеко-далеко от Острова, и когда она очнулась и огляделась по сторонам, оказалось, что берег едва виднеется, а сама она стоит на краю широкой полыньи.
Майя-Стина нагнулась к прозрачной воде, поблескивающей на солнце, и увидала на дне своего моряка. Черная прядь наискось падала ему на лоб. Серые с желтыми искорками глаза смотрели на нее в упор. Он лежал, вытянув поджарое тело, до того покойно, словно бы надумал немного передохнуть.
Но это еще не все. Одной рукой он обнимал за плечи женщину, что прятала лицо у него на груди. Небольшого росточка, полненькая, пышные каштановые волосы забраны на затылке в узел, — Майя-Стина узнала в ней самое себя. Она нагнулась пониже. Алый закатный луч скользнул по краю полыньи и заиграл на воде. Двое на дне еще теснее сплелись в объятьях, и тут же очертанья их дрогнули и расплылись. Солнце ушло. Над полыньей дрожал еще розовый отблеск, но вода в ней была уже черной и непроглядной.
Майе-Стине казалось, будто она простояла у полыньи целую вечность. Ее пронизывал холод. На небе почти совсем стемнело. Майя-Стина ринулась к берегу, она бежала, оскальзываясь и падая, и остановилась лишь, когда завидела огоньки в окошках. Не странно ли, подумалось ей, что она осталась лежать на дне и все‑таки прибежала назад и стоит на берегу в своей черной суконной накидке.
На полузимницу солнца как не бывало, точно надвинувшиеся на Остров свинцовые тучи вытеснили его с небосклона. Ночами валил густой снег. А на рассвете между сугробами задувал такой ветер, что в серой мгле дальше вытянутой руки было ничего не видать. Стопы торфа, сложенные в сараях и с подветренной стороны изгородей, с каждым днем редели. В эту зиму сады совсем оголились, — все до единого корявые деревца пошли на растопку, хотя и горели не ахти как. Лишь Йоханна не тронула свое бузинное дерево, и оно гнулось под ветром, смиренно прижимая к стволу черные ветви.