Кузнец слушает с интересом, только вот насчет крыльев от ветряка сомневается. Можно ведь сделать и по-другому. Вечная материя, из которой сотворен мир, в основном залегает в металлах, но мельчайшие частицы ее рассеяны и в воздухе, и в воде, и в огне, и в земле. Что, если ее оттуда вытянуть мощным магнитом? Или же взять и попробовать соединить эти стихии по двое, — вдруг да народится новая сила, которая будет двигать лодку и по воде, и под водой, и по воздуху.
Так далеко в мыслях Нильс-Олав ни разу не заносился. Ну, а почему бы и нет? Его большие руки, подрагивая, лежат на столешнице. Руки у него золотые, он знает. Только бы приложить их к чему‑то стоящему.
Мариус сидит в своем уголку и дивится на отца. Может, кузнецу слушать интересно, а ему, Мариусу, — нет. «Пойдем, — говорит он и встает со скамьи. — Нам пора домой».
Проходит с месяц. Кусточки и травы, пережившие зиму, зазеленели, оделись цветом. Солнце поджаривает белый песок, по которому волокут лодки. Каждый день, после обеда, кузнец прогуливается по городку, мотая руками и грозясь мальчишкам, и чуть ли не каждый вечер у него в комнатушке сидит Нильс-Олав, слегка подавшись вперед и выложив руки на стол. Он отпивает из кружки глоток, другой, мысли его сбегают вниз по голосовым связкам и, соскакивая с языка, превращаются в слова, иной раз он даже не поспевает за ними и останавливается на полуслове: о чем бишь он толковал? Кузнец слушает и делает свое дело. Пыхтят мехи. Из горна с треском разлетаются искры. Обрубки металла в руках кузнеца гнутся и меняют наружность. Когда он стоит у горна, кажется, будто и сам он начинен искрами, А голос Нильса-Олава звучит в полутьме все заунывнее, и под конец Мариус, что сидит в своем уголку, лопоухий, бледнющий, серьезный, поднимается: «Пойдем‑ка домой, а то мать ждет».
Малене стоит на пороге. Она совсем расплылась — ведь она опять понесла. Лицо у нее круглое и мучнистое. Она сердито глядит на луну.
Заходит солнце, и восходит солнце, и в один прекрасный день у Острова бросает якорь большой корабль. Пойте, фанфары, трубите, трубы! Тру-ту-ту-ту, тра-та-та-та! Прибыли знатные гости! Два матроса на весельной шлюпке перевозят их на берег. На носу сидит женщина в серебристом плаще, позади нее — черный, как сажа, мужчина, у которого на плече примостилась яркоперая птица, а на корме восседают три господина в черном, один из них выглядит куда как вальяжно. Это возвращается на Остров Нильс-Мартин со своею свитой.
Шлюпка уткнулась в песок. Матросы спрыгнули, помогли господам выбраться и снесли на берег несколько тяжелых сундуков. Потом они столкнули шлюпку на воду и погребли к кораблю. У черного человека в одной руке дорожный мешок, в другой — золоченая клетка. Птица у него на плече вдруг забила зелеными крыльями, стала тюкать желтым клювом воздух. Рыбачки, те попятились к дюнам. А Мариус уже мчался за фогтом и пошлинником.
Оповестил их — и пулей назад: пока‑то они дойдут!
Еще в дюнах он уловил голоса, это на берегу помаленьку собирался народ, правда, в некотором от гостей отдалении.
Нильс-Мартин представился и отрекомендовал свою свиту: «Фрёкен Изелина, моя нареченная. Господин Хокбиен, мой стряпчий. Его племянник и помощник господин Первус Хокбиен. А это — мой чернокожий слуга Руфус».
Фогт отвесил гостям поклон. Пошлинник обратился к ним с приветственной речью и тут же запнулся, — у него задергался глаз. Потоптавшись на берегу, — фрёкен начала уже выказывать нетерпение, — гости двинулись на Гору. Впереди — фогт с пошлинником, за ними — Нильс-Мартин со своей нареченной, следом — господа Хокбиен, а замыкал шествие чернокожий слуга. Островитяне медленно расступились, давая им дорогу. Они вроде бы и признали Нильса-Мартина в дородном мужчине, и все же их разбирало сомнение. Два господина, что поуже в боках, поразили их своим сходством: оба одеты в черные сюртуки с длинными фалдами, у обоих — прямые смоляные волосы, разделенные слева белой стрелкой пробора. Только у одного лицо изрыто морщинами, а у другого — гладкое, как ненадеванный шелковый плат. Слугу, что гордо нес черную голову меж дюн, разглядеть поближе отважились немногие. Да и то, птица била крыльями, темная кожа лоснилась на солнце, — поди разбери, человечье ли у него лицо. Мариус, который собрал вокруг себя любопытных, поименно называя гостей, поручился, что слуга — вовсе не выходец из преисподней.
«Как знать», — отвечали старухи, посматривая на Йоханнин дом, где за гостями захлопнулась дверь.