Вскоре, как мы знаем, умерла его мать. Спустя короткое время он пошел навестить деда и застал его уже окоченевшим: в раззявленном рту торчали два гнилых коричневых зуба. Тогда Педер увязал свои жалкие пожитки в узел и поехал на Остров, где его и приютила Майя-Стина.
Я вижу их, Педера и Майю-Стину, они сидят на скамеечке под бузинным деревом в садике, что разбит за домом. Красавцем Педера не назовешь: весь какой‑то бескостный, худющий и уже начал горбиться. Хотя работал он не в доках, а на причале, лицо его нисколько не задубело. Цветом оно напоминает вываренную телятину. «Ешь давай», — говорит Майя-Стина, протягивая ему тарелку с жареной — на масле! — рыбой. Как же ей о нем не печься, ведь он правнук Нильса-Анерса, ее единокровного брата.
До чего же быстро летит время, думает Майя-Стина. Только-только отцвела бузина, осыпавшая ее волосы белыми звездочками, а на ветвях уже вызрели черные ягоды, — надо бы их собрать и настоять на зиму.
«Да ты сперва поешь», — уговаривает она Педера, который, позабыв о рыбе, принимается излагать ей свои воззрения. Майя-Стина живет за глухой изгородью из шиповника, о многом она слышит впервые. И все равно ей кажется, что Педер неправ. Конечно, люди обязаны делиться друг с другом, но тот, кто больше работает, должен и больше получать.
«В новом обществе каждый будет трудиться в меру своих возможностей, — объясняет Педер. — Положим, кто‑то и способнее других, но кичиться этим не следует. Если бы все имели доступ к образованию, то и различий было бы меньше. Все, кто трудятся, должны получать одинаково. А во имя справедливости люди захотят работать как можно лучше. Но сначала надо разрушить дворцы, отобрать у богатеев золото и серебро и разделить его поровну».
«Ты переоцениваешь своих ближних, — говорит Майя-Стина, похлопывая его по впалой, серой щеке. — Я‑то знаю их куда лучше. Они до того ленивы, что и пальцем не пошевельнут, даже во имя справедливости».
Что же касается Великого Восстания, тут она и вовсе с ним не согласна. Она рассказывает ему о Руфусе. Руфус восстал против рабской доли, а кончилось тем, что он обрек соплеменников на ужасную смерть, во всяком случае, жизнь, которая их ожидала, и то была предпочтительнее. Ради того, чтобы выжить, Руфус принудил себя к смирению. Он даже деревья сажал на пустоши. Так и влачил свой век. Впрочем, она выбрала неудачный пример. Ведь Руфус был королевским сыном. Если бы он привел корабль к родным берегам, он бы по-прежнему правил своими подданными. Но из всего этого можно извлечь урок: бороться с несправедливостью нужно обдуманно, ибо во имя справедливости люди могут совершать и неправедные деяния.
Педер возражает: это уже казуистика. Он прочел уйму книг. Он знает, мысли его новизной не блещут, ему известны и противные доводы. Но народ уже пробуждается от спячки. Педер верит, в массах дремлют могучие силы, при слове «народ» ему представляется широкое, сияющее лицо и развевающиеся на ветру волосы.
Ну а пока что он спускается с Горы и идет наниматься к Фредерику Второму, внуку Мариуса, который продает сельдь в бочонках и перерабатывает мелкую и порченую рыбешку на корм скоту.
Глава девятнадцатая
Цветы злонравные и цветы смиренные
А теперь я, пожалуй, расскажу о Мартине, жене Фредерика Второго. По-твоему, Майя-Стина, я перескакиваю с пятого на десятое, да? Беда в том, что я вижу всех разом, а рассказывать должна по порядку, подбирая слова. Слова ведут счет. Тик-так, тик-так. Они отсчитывают время. Когда наступил черед Педера, слова потускнели. И мне захотелось красок поярче. А их в Сказание привносит Мартина.
Мартина — праправнучка, а может, и прапраправнучка Фёркарловой Лисбет и ее вдовца. Она‑то и завезла на Остров злонравные цветы. Как они называются, никто не знал. Мартина привезла их с материка и высадила на клумбы возле своего дома, а они взяли и заполонили весь Остров. Венчики у них были грязновато-желтого, серного, цвета, темно-зеленые пальчатые листья топырились во все стороны. Стебли были утыканы жесткими волосками, от которых на руках появлялась сыпь.
Цветы эти заглушили пасторово поле, разрослись на пустоши и добрались до леса, где стали душить молодую поросль. Люди выкапывали их с клубнями и поджигали. Только никакой огонь их не брал. Больше того, хотя костры жгли на камнях, клубни сами собой спрыгивали на землю, отыскивали влагу и продолжали расти как ни в чем не бывало.
«Они красивые», — твердила Мартина, поглядывая на цветы из окна; отчетливый выговор выдавал в ней чужачку. Остров она невзлюбила сразу, а Фредерика Второго — пожив на Острове. Дома, на материке, у нее остались подруги, с которыми она гуляла и вела нескончаемые разговоры о любви. На материке и Книги про любовь читают, но Фредерик в этом ничего не смыслит. И угораздило же ее выйти за деревенщину, у которого на уме одна лишь селедка. А главное, она связала себя на всю жизнь. Она теперь мужняя жена.