Я вижу Хедевиг-Регице на рассвете. Распущенные волосы волнами падают ей на плечи. Пальцы теребят тесьму юбки. Она загляделась на море. Серые волны, набегающие одна на другую, — сплошь в золотистых бликах. По небу плывут дымчато-розовые облака с золотой каемкой. Сквозь облака пробивается солнечный свет и снопами падает на воду. Хедевиг-Регице отбрасывает со лба кудри. Ее белые плечи покрыты золотистым пушком. Еще какой‑то миг стоит она недвижно, глядя на облака. А потом входит в дом, и дверь за нею захлопывается.
По весне Нильс Глёе снарядил свой парусник, загрузил его вяленой рыбой и отбыл на материк. Он намеревался сделать там кое-какие закупки и заодно обсудить с пастором, стоит ли Хиртусу продолжать учение. Нильс Глёе уразумел уже, что сын его на Острове не прижился, а коль скоро он рассчитывает заполучить новых наследников, то нечего его там и удерживать.
Оставшись дома наедине с Хиртусом, Хедевиг-Регице словно бы воспрянула ото сна. Теперь, когда его отъезд был делом почти решенным, Хиртус обходился с ней не в пример любезнее: как‑никак она столько лет нянчилась с ним и всегда за него заступалась.
На третий вечер после того, как Нильс Глёе уехал из дому, Хедевиг-Регице стала рыться в сундуке с приданым и обнаружила непочатую бутыль с бузинной наливкой, которую вручила ей на пристани Марен. Хедевиг-Регице поставила бутыль на стол, наполнила кубки и упросила Хиртуса сесть напротив. Они потягивали наливку и вспоминали былое. Хиртус обмолвился, что когда приедет в столицу, непременно повидается с молодым капелланом, что короткое время был под началом у ее отца.
«Ты прав, пора нам подумать и об отъезде», — встрепенулась Хедевиг-Регице и, протянув руку, накрыла его ладонь своею. Хиртус присмотрелся и увидел на ее руке золотистый пушок, и ему вдруг вспало на ум, что у такой женщины, как Хедевиг-Регице, верно, все тело поросло волосами. Мысль эта неприятно его поразила. Ладонь у Хедевиг-Регице была тяжелая, теплая, вдобавок та принялась играючи перебирать его пальцы.
«Ты здесь оставаться не хочешь, но и я здесь оставаться не могу, — сказала Хедевиг-Регице. Она сказала это чуть слышно, и все равно в ушах у нее звенел собственный голос. — Нам надо обдумать, куда бы уехать».
«Почему ты не можешь здесь оставаться? — спросил Хиртус, тихонько отнимая руку. — Тут ты сама себе хозяйка. У тебя еще будут дети, будет о ком заботиться».
«Дети… — пробормотала Хедевиг-Регице и хлебнула из кубка. Бледный лик Хиртуса в ореоле золотистых волос, казалось, озарял всю горницу. — Мой единственный ребенок — ты». Она улыбнулась ему и сжала его руку, до боли. Не выпуская ее, поднялась со скамьи, обошла стол и склонилась над ним. Потерлась о его руку щекой, поцеловала ее и стала его баюкать. «Хиртус, Хиртус, Хиртус, — напевала она, зарывшись лицом в его локоны. — Хиртус, ненаглядный мой ангел».
Перегнувшись, она прижалась к нему всем телом. Волосы ее, закрученные узлом на затылке, развились и водопадом обрушились ему на лицо. Затылок его вдавился в мягкую грудь, в ноздри ударил обжигающий запах женского тела. Он задыхался, глаза ему застила огненно-красная тьма. И он обмяк и было уже притулился к ней, но тут же выпрямился, отдернул руку и вскочил со скамьи. «Что это ты задумала? — сказал он, и голос его пресекся. — Ты свой выбор сделала. И я тут ни при чем».
«При чем, при чем, при чем, — отозвалась она, словно бы воркуя над несмышленым младенцем. — Иди же ко мне, дай я коснусь тебя, обниму тебя, как ты прекрасен, мой ненаглядный». И она упала перед ним на колени, и стала оглаживать его ноги и бедра, и приникла лбом к его срамному месту.
Он стоял, уронив руки. Налитая жиром плошка отбрасывала тусклый свет. Души его коснулось брезгливое любопытство. Но вот Хедевиг-Регице подняла голову. Он не узнавал эти сияющие глаза, — в них горело желание.
Перед ним мелькнуло приманчивое виденье: юный Спаситель и грешница, что омывает ему ноги, отирает их своими власами и умащает миром. Но он тотчас очнулся, ибо Хедевиг-Регице налегла грудью ему на живот, и рука ее скользнула по его телу. Он похолодел и отпрянул.
Вот она лежит перед ним, утратив человеческое обличье, мерзостный ворох плоти, мятых юбок и спутанных волос. Пусть на миг, но как мог он поддаться животной страсти?
Хедевиг-Регице прочла это в его глазах и отползла на четвереньках, искоса на него поглядывая. Он стоял над нею, прямой и надменный. «Ты — согнивший плод — сказал он. — Ты — бесстыжая женщина. Я буду водить хороводы с ангелами, с лилейными ангелами, и словеса наши и помыслы приведут нас прямо к Райским Вратам. А ты валяйся здесь, в собственной скверне, и да презрит тебя Господь, и да презрят тебя люди».