Вот теперь лицо его вырисовывается. Крупный нос с расщелинкой на конце — в красных прожилках. По обеим сторонам рта залегли скорбные складки, оттого что углы оттопыренных губ опущены книзу. Если бы еще и отслоить кожу, которая затвердела в маску! Голос его раздается точно из крепости. Новое лицо — это крепость. Монумент.
Нет, этот образ мне не подходит. Нос, похожий на баклажан? Вот это уже ближе. Это его цвет. Фиолетовый.
Он был министром, этот состарившийся, озлобленный человек, который держится на людях с достоинством и учтиво. Он был Отцом Нации. Гулливером среди лилипутов. Может, он и впрямь ощущал себя таковым? На него взбирались, по его бокам скатывались, его покалывали копьями, крепко-накрепко связали. Неужели он ни разу не пожалел о том, что разорвал путы?
Сейчас я уложу его обратно на землю — он сгодится для моего пейзажа в черных и желтых тонах. Серых и зеленых тонах. А вечерами, на закате, еще и лиловых, золотистых, оранжевых. Он будет лежать на самом видном месте. Мне сейчас важнее подобрать не слова, а колер. Мне нужен фиолетовый, потому что вереск уже отцвел, отцвела и морская армерия, да и все равно их цветки бледноваты.
Баклажан высится темно-лиловым холмом. По нему прогуливаются. С одного бока вскарабкиваются, с другого — съезжают.
Только ведь он быстро поблекнет, сморщится?
Конечно, — когда ему выйдет срок. Ну а для малых мира сего и мгновенье кажется долгим, как день. Солнце восходит и заходит, восходит и заходит, а они знай себе снуют, карабкаются, съезжают на землю. Их не отличить друг от друга, да это и не суть важно, кто кем кому доводится. Все они маленькие, серенькие, на одно лицо. Они — масса, они — мураши, что снуют туда-сюда со своею ношей. Они вечны. А баклажан блекнет.
Действительно ли он воображал себя Гулливером? Не знаю, я уже закрасила его фиолетовым. Главное, чтобы он вписался в пейзаж.
Белая ночь. Старик устало бредет по Острову. Он оставляет позади гавань, минует верфи и фабрики, выходит на длинную главную улицу. Из домов, что стоят вдоль улицы, доносится тиканье. От этого тиканья у него раскалывается голова. Тикают ручные часы — на тонких запястьях и толстых запястьях. Тикают напольные часы в гостиных. В бледных сумерках тикают на комодах будильники. Тиктиктик. Тиктиктик. Тик-так. Тик-так. Тик. Так. Тик. Так. Я хочу, чтобы старик брел этой улицей до своего смертного часа.
Но он уже пересек черту города и направился к пустоши. Он норовит выбраться из Сказания.
Глава двадцать первая
Майи-Стинино потомство
Ну вот, Майя-Стина, опять ты мной недовольна, я же вижу. Ты морщишь нос, отворачиваешься. По-твоему, я позволяю себе слишком много вольностей. Навязываюсь со своими суждениями, хотя мой черед появиться в Сказании еще не настал. Ты считаешь, что мозаика выкладывается неровно. То есть, говоря попросту, связного рассказа не получается. Ты рассказывала совсем иначе.
Что верно, то верно. В твоих сказках все вытекало одно из другого. И были они насквозь поучительными.
Госпожа Метелица взбивает свою перину. Прилежание вознаграждается, а леность наказывается. Всякую работу надо исполнять хорошо. Надо помогать ближним. Самой одолевать трудности. Быть бережливой. Съедать все, что лежит на тарелке, но на еду не набрасываться. Перед сном аккуратно вешать одежду на спинку стула. Повесила? Теперь давай укладываться. Завтра будет новый день. Завтра выглянет солнышко. Завтра пойдет дождик. Завтра на бузине облетят белые звездочки, завтра мы соберем черные ягоды и приготовим настойку на зиму. Госпожа Метелица взбивает свою перину, и перья взлетают, словно снежинки. Чему быть, того не минуешь.