Старый книжник, у которого я жила, рассказал мне однажды историю про кошку. Какой‑то ученый придумал посадить кошку в глухой ящик с двойными стенками, а между стенками напустил ядовитого газу. Стоит расщепиться хотя бы одному атому, ослабнуть одной-единственной гайке, и газ просочится внутрь. И вот люди обступили ящик и гадают, сдохла кошка или еще жива. Это мы сейчас выясним, говорит один. Откроем ящик да и посмотрим. Погоди, говорит другой. Кошка или жива, или мертва. А ну как она жива и умрет в тот самый момент, когда мы откроем ящик? Ничего‑то вы не понимаете, говорит третий. Кошка и жива и мертва. Когда я открою ящик, она раздвоится — на мертвую и живую. Я тоже раздвоюсь, и одно мое «я» увидит ту кошку, которая умерла, а мое второе «я» увидит кошку живую. Такова природа вещей.
История эта запала мне в голову. Помнишь, когда мы отправились в лес, я тебе начала ее рассказывать? Но ты была так озабочена предстоящим, что слушала меня краем уха. «Да, такое случается, — сказала ты, словно кошкина участь тебя нисколечко не взволновала. — Нам надо быть добрее к животным».
Я не к тому, что ты была не права. То, что ты сказала, в общем‑то, правильно. Но так рассуждают невозмутимые люди.
Собственно, такою ты и была. Пока не очнулась — увы, слишком поздно! — за своей шиповниковой изгородью и не погнала нас в вечность, в даль, которую не объять человеческим разумом.
Скоро я к этому подойду. Постараюсь, чтобы рассказ мой получился связным. Но с чего начать? Подскажи. Как‑как? Однажды на Горе появилась гостья?
Однажды на Горе появилась гостья — высокая светловолосая девушка в заношенном белом манто, которое сидело бы на ней как следует, если бы не торчащий живот. Доставил ее пароходик, что ходил теперь ежедневно между материком и Островом.
Сойдя на пристань, девушка спросила, где живет Майя-Стина. Дорогу ей указал почтальон. Она медленно поднялась в Гору по тропинке, вьющейся среди зарослей шиповника, подошла к двери, постучалась, и ей отворили. Девушку звали Анна-Луиза, она была внучкой Йоханны-Катрины, которую в чужих краях величали Катрин, ударение на первом слоге, как писала в своих письмах домой дочь Майи-Стины Анна-Хедвиг, безвременно покинувшая этот мир.
Катрин вышла замуж за состоятельного человека, владельца обширных кофейных плантаций. Она жила в белом доме с колоннами, откуда открывался вид на далекие горы, и с утра до вечера писала картины. Она писала горы, деревья, яркоперых птиц, что вили на этих деревьях гнезда. Ее занимало одно — палитра цветов. Стоило ей взяться за кисть, и она забывала обо всем на свете. Она забросила хозяйство, мужа, детей, которые росли под присмотром беспрестанно сменявшихся кормилиц, нянек и гувернанток. С кистью в руке она бродила по комнатам и наносила сочные мазки на беленые стены. Закрашивала белые колонны галереи, идущей вкруг дома. Краски полыхали в ее сознании языкатым пламенем и, схлестываясь, пожирали друг друга. Лицо же ее становилось все бледнее и тоньше.
Кончилось тем, что Катрин изошла красками — алой кровью, желтой желчью и изумрудной мокротой. Она отхаркивала их с протяжными стонами, а когда горничные пытались обтереть ей рот или же переменить запятнанное белое платье, отбивалась и гнала их прочь. В один прекрасный день ее нашли мертвой на мраморной лестнице, что вела к морю. Рядом лежала последняя ее картина — оторванный от платья большущий лоскут, на котором она размазала пальцами все три краски, коими истекло ее бедное тело. Она изобразила дерево, только вместо плодов на нем были горящие, налитые кровью глаза.
Муж Катрин, который любил и почитал ее и все же не сумел уберечь от безумных видений, погоревал десять месяцев и женился на гувернантке, что была в ту пору приставлена к детям. Будучи женщиной рассудительной и практической, она употребила все усилия к тому, чтобы ее пасынкам не привелось испить горечь мирской красоты. Она объяснила им, что цвета и краски существуют постольку, поскольку их различает человеческий глаз, и распорядилась забелить росписи Катрин. Скромная, добросовестная, она и в детях воспитывала непритязательность и верность долгу. О лучшей хозяйке дома нельзя было и мечтать.
Старший сын Катрин выучился на врача и перебрался на юг, в болотистый край, где помещики и крупные чиновники грабили бедный люд. Призывая на подмогу войска, они сгоняли бедняков с насиженных мест и захватывали под плантации лучшие земли. Те нанимались к ним поденщиками, но едва надобность в рабочих руках отпадала, их тут же выпроваживали. Словом, люди там терпели нужду и лишения.
Их‑то и лечил наш врач, рожденный женщиной, чей рассудок помрачился от буйных красок, и воспитанный женщиной, которая признавала один лишь цвет — белый. Он женился на девушке из тех мест, она подарила ему сына и дочь, после чего схватила болотную лихорадку и тихо скончалась. Сын его сызмалу любил докапываться до сути вещей и разбирал на части все, что ни попадалось под руку. Но поскольку у них в захолустье не развернешься, он еще подростком уехал на север, к своему двоюродному деду, брату Катрин, Мартину-Томасу, который переводил все сущее на язык чисел и формул, полагая, что мир от этого становится более обозримым.