Как‑то утром, проснувшись, Анна-Луиза подумала, что пора назвать вещи собственными именами. «Я беременна, — произнесла она вслух. — Нет, я в положении. В интересном положении». Последняя фраза ее рассмешила.
Она пошла к своему наставнику и сказала, что ей надо съездить на Остров повидаться с родственниками.
Он посмотрел на нее отсутствующими глазами. Он ни 6 чем не догадывался. Мысли его были заняты газетой, которую нужно было редактировать, стратегией, которую предстояло выработать, переворотом, который необходимо было предотвратить. «Надо так надо, — отозвался он. — Только не задерживайся. Ты же знаешь, работы у нас по горло».
Анна-Луиза приплыла на Остров, разыскала Майю-Стину, и та приняла ее как родную дочь. Но кем именно они друг другу приходятся, Анна-Луиза так и не дозналась.
Она родила в доме на Горе девочку, которую назвала Розой. Роды были тяжелыми. Майя-Стина долго выхаживала и мать, и ребенка. Анна-Луиза никак не могла свыкнуться с мыслью, что Роза — ее дочь, ей не верилось, что вот это самое существо она и носила в себе столько времени. Когда Розе исполнилось восемь месяцев и ее начали кормить с ложечки, Анна-Луиза вернулась в столицу к товарищам по партии и включилась в подготовку Великого Восстания.
Роза осталась на руках у Майи-Стины. К зиме она заговорила. Зима выдалась снежная, снег падал большими хлопьями, потому, верно, Роза и называла сперва снегом все, что видела на небе, — и луну, и звезды, и бледное солнце. Мало-помалу, с помощью слов, она научилась отделять одно от другого. Солнце светило днем, а ночью пряталось. Луна меняла свое обличье: то наливалась и делалась круглой, как блин, то убывала и оборачивалась тонким серпиком. Снежинки искрились точь-в-точь как звезды, но их можно было потрогать, — они влажно холодили руки и таяли от прикосновения. А до звезд было не достать, даже с их Горы. Мир полнился светом и воздухом, красками и очертаниями. Все, что ни различал глаз, имело свое название. Даже то, что Роза видела лишь на картинках. Майя-Стина извлекла из сундука потрепанную азбуку, по которой ее когда‑то обучала Йоханна. Вот это, говорила она Розе, — мартышка, а вот это — слониха со слоненком, да только на Острове они не водятся. Были там и картинки с изображением вещей, что давно уже исчезли из обихода. Прялка, веретено, сани… Они тоже обозначались словами, но слова это были старинные.
Майя-Стина называла девочку Роза Яблоневый Цвет и рассказывала ей сказки. Мир в них был подвижным, границы его и раздвигались, и суживались. Однако в основе своей он оставался незыблемым: добро вознаграждалось, а зло наказывалось. И на душе от этого становилось отрадно.
Так, я полагаю, и протекало Розино детство — под крылышком у Майи-Стины. Только вот выросла она хрупкой и робкой. Ей было трудно приспособиться к миру, устроенному иначе, нежели в сказках. Сколько она понабивала себе синяков и шишек! Этим она, пожалуй, напоминала свою мать, с той лишь разницей, что Анна-Луиза от своего не отступалась.
Из высокой светловолосой девушки Анна-Луиза превратилась в высокую бледную женщину с обведенными синевой глазами. Жизнь ее не баловала. Не единожды она переходила из фракции в фракцию, потому что на ее глазах идеалы не единожды попирались, путь к Великой Цели начинал петлять, а люди, в которых она верила и которым была предана всей душой, изменяли своим убеждениям, кто — ради власти, кто — оберегая свой покой и благополучие. Все усилия их шли прахом, а если к чему‑то и приводили, то к ошибкам и поражениям. Анне-Луизе был чужд прагматизм, поэтому ей пришлось пережить немало разочарований. Порою ей казалось, еще немного, и она рухнет и рассыплется. Но всякий раз она удерживала себя в руках. Ибо перед ней неизменно сияла Великая Цель, простая и ясная, а рядом неизменно появлялись единомышленники, которые к этой цели стремились.