Когда Андрей пришел в церковь, посреди нее стояла растрепанная, с выпученными глазами баба, она кричала диким голосом, потом забилась в бесноватом приступе. Отец Иоанн поводил вокруг ее головы руками, приложил икону к ее животу – и баба затихла. Андрей вспомнил сцену в уральской тайге, и ему опять стало не по себе.
Батюшка прочитал над ним молитву «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…», прошептал: «Сожги рисунки свои, от них только зло» – и перекрестил.
Вечером в доме опять была ругань. Щеки у Андрея так и запылали, а еще больше – уши. Уже не впервой ему слушать отцовы-материны перебранки; отец мог и огреть жену поленом, и совсем непотребные слова из него выскакивали. Пусть отец, такое уж у него дело – всеми командовать, да ведь и другие в Усолье нехорошее болтали про его матушку, хотя она и сама спуску им не давала. Хуже всего – мальчишки, сельчане, те задирали его – то кричат, мол, графский нос у тебя, ровно огурец, то всех Строгановых душегубами окрестят. А уж теперь-то, когда Андрейка исчез на несколько дней, чего только не болтали. Чтобы смирить их, он даже дал своего Воронка босоногим да вихрастым. Тем и задобрил.
А потом отец Иоанн вызвал его к себе и не скоро отпустил.
– Не слушай, отрок, дурные слова. Кто ругается, у того конь спотыкается… И ребят не дразни – ежели не дразнить собаку, она и кусать не станет. А все сие исходит из безграмотья нашего.
– Да ведь они тоже в церковной школе сидят учатся, – ответствовал Андрей, а священник опять его увещевал:
– В чем загвоздка? Места наши старообрядческие, не всем доступна православная вера, да и не уберегает от греха церковная школа.
– Отчего же, батюшка?
– А оттого, что грешен человек. Та шаманка, что тебе встретилась, – дьявола искушение. Вот после третьего дня кончится мясопустная неделя и начнется Великий пост. Ты, отрок, строго блюди тот пост, и все сладится. Искушения уйдут, а на смену им, напротив, придет благодатное утешение. Один святой человек сказывал: коль скоро вкусишь благодатное утешение или получишь от Господа какой дар – жди искушения. Искушения прикрывают светлость благодати от собственных глаз человека, которые обычно съедают всякое добро самомнением и самовозношением. Искушения эти бывают и внешние – скорби, унижения, и внутренние – страстные помышления, которые нарочно спускаются, как звери с цепей. Сколько поэтому нужно внимать себе и строго разбирать бывающее с нами и в нас, чтобы видеть, почему оно так есть и к чему нас обязывает.
Батюшка положил руку, тяжелую, но теплую, на затылок Андрея и строгим голосом, нараспев промолвил:
– «Прииде пост, мати целомудрия, обличитель грехов, проповедание покаяния… Постимся постом приятным, благоугодным Господеви: истинный пост есть злых отчуждение, воздержание языка, ярости отложение, похотей отлучение, отлагания лжи и клятвопреступления».
Ночью Андрею опять мерещились огромный волк, медведь с оскаленной мордой, слышались шаги за спиной. Но он тихо зажег свечку и стал рисовать отнюдь не зверей, а… вроде башня до неба стоит, а из-за нее белое облако на темном небе – как перистое белое крыло…
Повзрослел в те дни старший сын Пелагеи. Она смотрела на него ласковым взглядом, словно любуясь творением своим: губы очерчены четко, как у графа, в лице что-то детское, однако над верхней губой уже усики, и взгляд живой, а брови потемнели и, так как располагались они выше, чем у других, то придавали лицу изумленное выражение. «Видно, из парня толк будет, Господи, помоги! Чтобы и граф тебя полюбил и сделал так, чтоб в люди ты вышел. Мы-то все в крепостных да дворовых, а ты, может, вырвешься на волю».
А недели через две в доме появился управляющий графским имением.
– Воронок! Где ты ходишь-бродишь? – прокричал. – Я тебя ищу везде. Бумага тут от графа. Велено тебе собираться в дорогу. Их сиятельство требуют тебя в Петербург. Учиться будешь! Дурень ты, дурень: когда нужен – нету. Граф Строганов ждет тебя, в какую-то школу, потом в Москву отправит.
Андрей встрепенулся: повидать столицу, Академию художеств – это ж его давняя мечта, и на глазах его выступили слезы…
Однажды Андрей Воронихин рядом с Академией художеств встретил растрепанного Мишку Богданова. И решил показать ему Академию, какие там классы, авось займется тоже рисованием, могут подружиться. Однако этого не случилось, более того: Мишель уговорил его к цыганам, к Яру, то бишь в театр. Там выступала французская труппа, и две метрессы увлекли их за кулисы. Накрыт был стол, с вином, с угощением. Пели, плясали, веселились, только кончилось не исчезновением серебряного портсигара, подаренного ему графом Александром Строгановым.