Он встал с постели, побрился, надел костюм и сел за стол завтракать. Оглянувшись на женщину, он залюбовался ее видом и сказал: «Сегодня утром ты как настоящая роза.»
Она улыбнулась в ответ, лицо ее приобрело мягкие, нежные очертания, она ответила: «Только запах свой эта роза отдала тебе.»
Он резко сказал: «Да, я знаю. А я тебе что-нибудь смог дать?»
– Все, что только мужчина может дать женщине, чтобы она могла полнее ему отдаваться, и дать понять, что нет на свете большей гениальности, чем гениальность быть женщиной и уметь растворяться в любимом. Сегодня утром я богаче всех на свете.»
Она улыбнулась. «Мы столько могли бы друг другу сказать, мы ведь знаем такое, что очень немногие знают.» Она подошла к телефону: «Сейчас я тебе такси вызову.»
Только теперь он сообразил, что за три дня, что они провели вместе, ее телефон ни разу не зазвонил, и он подумал, что она очень одинокая женщина. Он опустил ноги на ковер и так некоторое время сидел, не зная, что делать дальше.
Потом он сказал: «Я и не знаю, что тебе сказать.»
– Прощай, – ответила она просто.
Больше они не обменялись ни единым словом, пока не приехала машина. Прощаясь, он поймал ее руку.
– Я хочу тебя поблагодарить.
– А я тебя хочу поблагодарить.
Он нежно ее поцеловал и открыл дверь. Уже подходя к машине, он оглянулся на уже закрытую дверь и понял, что последние три дня прожил в самой утробе своей жизни, в самом главном смысле. И еще он понял, что когда она говорила, что ее призванием было не довести его до смертного савана в его отношениях с другой женщиной, она не лгала.
ГЛАВА 22
Вернувшись в пансион, он нашел записку от Маргарет.
Дорогой Кельвин,
Я на десять дней уезжаю, мне надо забыться. Понимаю, что когда вернусь, тебя здесь уже не будет, поэтому прощай.
Маргарет.
Он разобрал бумаги и понял, что ему действительно пора ехать. Среди пришедшей почты он увидел несколько писем от издателей и телеграмму от его агента в Нью-Йорке, еще несколько писем от Григ, которые он без всякого сожаления сжег, как будто это были счета от телефонных компаний, и при этом не испытал никаких чувств.
На следующий день он поехал в Розхэвен – там светило яркое солнце. Войдя в сад, он почувствовал сильное облегчение, ведь здесь он мог непринужденно войти в дверь, и все поймут, что он пришел к себе домой. Детей в доме не было, лишь в дверях гаража он нашел Грейс. Подойдя поближе, он увидел, что Грейс с кистью в руках склонилась над неоконченной картиной, а по стенам развешаны бесчисленные полотна, привезенные из Касси.
Она услышала шаги, обернулась, лицо ее побледнело, но она взяла себя в руки и сказала: «Привет.» Его взгляд остановился на одной из картин на стене и, не говоря ни слова, он подошел к картине вплотную. С холста ему улыбалось милое родное лицо Розмери – Грейс передала в одной работе всю радость девочки от общения с морем, солнцем и родными людьми рядом.
Открыв рот, он простоял перед картиной минут пять, и лишь потом дар речи вернулся к нему: «Боже мой!»
Неожиданно Грейс покраснела, посмотрела на мужа и улыбнулась: «Неплохо получилась Розмери, верно?»
Он посмотрел на нее с тем же удивлением, с которым смотрел на ее картину.
Потом он пересмотрел одну за другой все картины, и в конце не смог сдержать восхищения: «Теперь я понимаю, почему Гейер тебе отдает галерею. Когда открытие?»
– Через две недели. Я их на следующей неделе должна в Лондон отправить.
– А сама тоже поедешь?
Голос его звучал удивленно. Посмотрев на Грейс поближе, Кельвин вдруг заметил, что средиземноморская позолота сползла с нее, уступив место болезненной желтизне.
– Нет, – ответила она, – мне что-то не хочется.
Тут он понял, что она ничего не знает о том, что с ним произошло за последние пять дней и сказал: «Я сюда приехал, чтобы сказать тебе кое-что очень важное. У меня все кончено с Григ.»
Сказав это, он почувствовал сильное облегчение, а Грейс оставалась мертвенно бледной, – это сильно его озадачивало.
– И что?
– Ну, собственно, это все, что я тебе собирался сказать. Все кончено, и мне теперь кажется, что ничего и не было. Ты мне веришь?
– Да. – Она бессильно опустила кисть. – Я тебе верю, только я не верю, что все прошло.
Для него это был страшный удар, он даже сел.
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что сказала.
Его взгляд блуждал по стенам в отчаянии, но вдруг он наткнулся на лицо Розмери на холсте и он уцепился за эту слабую надежду: «Послушай, вот ты говоришь, что Розмери неплохо получилась, хотя раньше ты никогда не писала маслом! Я же тебе верю – почему же ты мне не хочешь поверить?» Он улыбнулся: «Я еще никогда не был так серьезен.»
Лицо ее побелело – он понял, что она поняла – скорее всего он ее не обманывает, но не смогла сдержать эмоций.
Он быстро сказал: «Посиди здесь, и постарайся не двигаться!», а сам быстро выбежал из гаража, забежал в дом и принес ей бутылку бренди.
Она отпила прямо из бутылки, натянуто засмеялась и сказала: «Ты еще не видел настоящего портрета Розмери.»
– То есть как?
– Он у меня в комнате. Я…
– Я хочу его посмотреть.
Они пошли в дом, услышали смех детей, игравших во дворе и Кельвин заметил: «Я бы не хотел сейчас встречаться с детьми, давай как-нибудь обойдем их.»
Грейс повесила «Портрет в белом» – так она назвала картину, над своей кроватью.
Он долго изучал работу, потом сказал: «Знаешь, я всегда считал, что если я умру, Розмери будет очень одиноко, потому что ты ее не понимаешь, а теперь-то я вижу, что я был неправ. Как это у тебя получилось?
– Не знаю, это произошло само собой. Всему приходит время случиться.
Он снова посмотрел на картину. Лицо Розмери было изображено с нимбом, как у святой, в технике чувствовались мощь и сила. Он сказал: «Если бы я увидел эту картину сразу после того, как вы вернулись из Касси, я бы, может быть…» Он глубоко вздохнул: «Ладно, теперь все позади, я остался самим собой, я снова с тобой… Что это за духи?»
– Знаешь, я в Касси купила у какого-то старика, в крошечном флакончике, он еще сказал, если услышишь запах этих духов, вспомнишь все, что до сих пор не мог». Она улыбнулась. – «Я, например, вспомнила первый день в этой комнате.»
Сами не понимая как, они оказались в объятиях друг друга в постели и скоро на них снизошел мир.
Вечером Кельвин пошел прогуляться в поле, а вернувшись к чаю, сказал Грейс: «Мне ненадолго надо уехать. Понимаешь, зачем?»
– Да. Только не очень задерживайся.
Он коснулся ее руки и сказал: «Не задержусь.»
Она решила, что ему надо побыть одному, чтобы понять, не помешает ли его новая жизнь работе, которую он замыслил в Крок Бэй. Она, конечно, и дальше будет писать картины, и времени на детей ей тоже хватит. Кельвин взглянул на часы: «Мне уже пора, а то я опоздаю на поезд. Я вечером уже хочу быть там.»
Вернувшись в пансион, на столе он нашел несколько писем. Первым он вскрыл письмо с французской маркой – оно оказалось от Адриана Мистраля:
Дорогой Кельвин Спринг,
Никогда вам не писал, приехал в Париж и хочу вас поблагодарить.
Мне вам многое нужно сказать. Я упорно учусь, уже дал два концерта, но выступать мне больше не хочется. Мне хочется заняться тем, о чем мы говорили.
Мне кажется, это будет странное произведение, должно быть, в орбите моей или вашей жизни что-то серьезное произошло, если нам пришла в голову одна и та же мысль почти одновременно. В любом случае, мне кажется, что источником моей музыки будете вы, хотя понять, почему, я не могу.
Попробую написать музыку, а там посмотрим.
Я вам еще напишу.
Спасибо вам, огромное спасибо.
Всегда ваш Адриан Мистраль.
Кельвин бросил письмо на стол. У него возникло странное чувство, что все вернулось к самому началу, хотя он понимал, что все еще далеко не закончилось.