Радость, полная печали, острой водной влилась ему в грудь, повлекла близко к этим лицам. Только теперь он увидел истинно родное, близкое, понятное ему, скорбно-дорогое, -- словно душа прошлого, больная всеми печалями мира, понятного ему, раскрылась ему в своей прежде непонятной сущности, влекла припасть к ней, как к груди матери... или к могиле ее, навеки незабвенной. Он вдыхал запах холодного мрамора, жаркими губами приникал к изваяньям.
А из людской, шумно льющейся, лавы вырастал гимн века крови:
Вы жертвою... пали...
В борьбе...
Тоска и жажда томили его.
-- Пить... пить...
Они рвали ему грудь.
Горячие, багровые волны уносили его вдаль.
-- Пить... пи-и-ть...
Он скользил в теплой чаще розовых кустов, вдыхал раздражающий запах сирени, воспаленными губами припадал к цветам, ища хоть каплю влаги.
-- Пи-и-и-ть...
А вдали уже звучал гимн Славы.
Торжественный хорал миллионов голосов как бы потрясал небо и землю, и от близкого где-то движения миллионных масс горячий воздух колебался.
Жгучий, багровый туман заволакивал его, сжимал и колыхал. Все стало расплывчато и мучительно неясно. Багровый свет золотил вершины зданий, напитал кровью купола, огненными полосами и пятнами лег на белые изваянья. Эти изваянья белели всюду, в нишах и на фронтонах зданий, с трех сторон окружавших площадь, а с четвертой белые мраморные кресла амфитеатра полукругом убегали вверх все выше, выше... и всюду горячими волнами лился народ, затоплял площадь, бурно заполнял амфитеатр. На трибуны быстро входили люди и с светлыми лицами говорили о победах прошлого, о веке крови, порождавшем героев. Их сменяли певцы и под звуки лютней воспевали героев прошлого. И каждый раз, на речь и песню, народ отзывался торжественным гимном Славы.
Воздух был горяч и душен.
Он задыхался.
Он чувствовал боль и страдание от обилия этого багрового света, сливавшего все в одно неясное пятно. И вдруг он с ужасом убедился, что это кровь проступает... кровь проступает на зданьях, на лицах... кровь погибших... и в небе дымится эта кровь... неотмщенная кровь невинных... И вдруг он увидел, что все руки протянулись к нему, и миллионы острых огненных глаз впились в него... неясный, громадный комок людей волнуется по площади, в амфитеатре, в окнах зданий... и кричит ему миллионом голосов, подобным грохоту моря.
...И, осуждая зло, он служил ему...
Горячая буря дышала на него,
...На нем пятна крови!..
Он раскрывал засохшие губы, чтобы что-то крикнуть в ответ, -- горячее, скорбное, убедительное, но не мог... не мог... и только поднимал руки, как бы защищаясь от палящих волн этого негодующего гула... пятна крови...
Он кинулся в безумном ужасе на волнующиеся массы, чтобы прорвать их и скрыться, убежать от них, от их жгущих взглядов. Но они таяли перед ним, как багровый туман... задыхаясь, он бежал все быстрее, и слышал за собою непрестанный грохот, как бы топот миллионов ног. И, словно шум пламени, доносился до него гул голосов. Он бежал по широким пустынным улицам, мимо странных, сказочных дворцов, цирков, пантеонов, бежал и радовался охватившей его ночной мгле, темному, беззвездному небу и внезапно наступившей тишине. Но себе он казался пылающим факелом, так рвало его грудь от огненной жажды и от какого-то безумного чувства...
Внезапно он огляделся с удивлением.
Восприятия его стали опять остры, ярки.
Он увидел себя как бы в знакомой, но странно измененной обстановке, -- в центре мрачного каменного города, с узкими улицами, площадями, многоэтажными коробками-домами, города знакомого ему, почти родного, но города мертвого. Улицы его были пустынны, дома, с провалами окон, полуразрушены. Мостовые покрыты обломками вывесок, кирпичей, полуобгоревших балок. И чувствовалось, что разрушение это произведено временем, потому что из груд мусора уже успели вырасти на полной свободе густолиственные деревья, и всюду мох и трава пробивались в расщелинах стен. Можно было подумать, что чья-то заботливая воля оставила разрушаться на свободе этот памятник глубокой старины, -- город-тюрьму... И словно мрачные, черные тени прошлого, несмотря на промчавшиеся века, не могли здесь успокоиться: бесшумно мелькали за впалыми глазами окон внутри домов, скользили по улицам как бы с беззвучным отчаянным криком. И вдруг они стали принимать живой и отчетливый вид... и вид их был ему так ужасен, что он метнулся за угол каменной развалины, притаился, стих, слушая свист и шум погони.
Но уже десятки рук схватили его, -- черных, цепких рук, -- вели его, и он отдался им покорно.