Потом он нагнулся к своей собаке и ласково сказал ей:
— Замолчи же, Тайна.
Собака закрыла пасть.
Это предложение, сделанное нам очень любезно и вежливо, крайне поразило нас. В продолжение пяти часов, что мы провели на охоте в лесу, раскинутом на гребне горы, Матис и Макоко, местные уроженцы, успели рассказать мне и Аллану массу самых невероятных историй про хозяина этого леса.
Многие из них, очевидно, выдуманы были местными кумушками. Жантильома редко кто видел. Он был нелюдим. Никто не знал его жизни. Она была тайной для других. Конечно, это возбуждало любопытство. Про него говорили, что он знается с нечистым. Но единственное, что повторялось неизменно в каждом рассказе, это то, что у него никогда и никто не бывал, и сам он ни к кому не ходил.
Одиноко жил он в своем мрачном замке со старой служанкой и управляющим, таким же диким и нелюдимым, как и его хозяин. И это продолжалось с незапамятных времен. В долине никто не мог сказать, в какое именно время поселился в своем орлином гнезде таинственный владелец этих гор и лесов.
Жантильом ждал нашего ответа. Надо было решать.
Аллан и я, несмотря на явное нежелание наших друзей, поблагодарили и, воспользовавшись минутой затишья, мы покинули пещеру и последовали за нашим хозяином.
Замок был недалеко. Нас встретила старушка, которая стояла, опершись на палку. Мы вошли в большую залу, унылую и пустынную залу старинных замков, единственным украшением которой был громадный камин, занимавший почти всю стену и способный вместить в себя чуть не целое дерево.
Старушка сказала, что ее зовут Аппензель, и пригласила нас в первый этаж, где были назначенные нам комнаты.
Я как сейчас вижу нашего хозяина таким, каким я увидел его, озаренного светом камина, когда я входил в залу, где мои друзья расположились уже вокруг огня. Жантильом стоял перед ними на ступеньке очага. Он был в другом костюме, и в каком! Очевидно, это было платье одного из его прадедов. Фрак с широкими отворотами, бархатный жилет, короткие штаны и шелковые чулки, высокий воротник и галстук — все так же, как и его вежливые и немного величавые манеры, отзывалось давно прошедшими временами.
Он любезно предложил мне присесть к огню. Разговор шел об охоте. Я не отрывал глаз от фигуры нашего хозяина, от его задумчивого лица, озаряемого переменчивым светом камина. Сколько грусти было в этом лице! Морщины, резко обозначенные, ясно говорили о кипучей бурной молодости, как вулкан, уже погасший, говорит путешественнику о глубине своих расщелин, где некогда кипел огонь, и о своем замершем теперь сердце.
У ног хозяина лежала Тайна, положив голову на лапы и глядя в огонь полузакрытыми глазами. Вдруг она раскрыла пасть и снова беззвучно залаяла.
И я спросил:
— Давно онемела ваша собака? Отчего это с ней случилось?
— Она нема от рождения, — после короткого молчания нехотя ответил хозяин. Мой вопрос, очевидно, был ему не по душе.
Но я продолжал:
— А ее отец? Или мать — тоже были немые?
— Да, и мать и мать ее матери — все они были немые! — резко ответил старик. — И даже раньше: еще ее прабабка была немой.
— Как, вы знали ее прабабку?
— Да, сударь, это было верное и преданное животное. Она была мне настоящим другом и оберегала меня, как никто! — сказал он с волнением, удивившим меня.
— И она тоже была немой от рождения?
— Нет, она онемела после одной ночи, когда она слишком много лаяла, — медленно ответил хозяин и вдруг, резко повернувшись, крикнул: — Что же, скоро вы дадите нам ужин?
Как раз в это время вошла старушка Аппензель с дымящейся миской в руках.
Мы сели за стол.
Ужин был превосходный. Аллан и я, как волки, набросились на еду. Матис и Макоко, которые проглотили первую ложку с таким видом, словно это был яд, теперь ободрились и не отставали от нас.
Во время ужина хозяин спросил нас, довольны ли мы своими комнатами.
— У меня к вам большая просьба, — начал я.
Все головы повернулись ко мне.
— Позвольте мне ночевать в «проклятой комнате».
Я не успел окончить своей фразы, как побледневший, как полотно, хозяин поднялся с своего места.
— В «проклятой комнате»? — повторил он. — Кто вам сказал, что в моем доме есть такая комната?
Его взгляд упал на Аппензель.
— Это ты? — закричал он.
— Нет, нет, не браните Аппензель. Я во всем виноват, — вступился я. — Я хотел войти в какую-то комнату, дверь которой была заперта, но ваша служанка не позволила мне. «Нельзя входить в „проклятую комнату“», — сказала она.
— И вы не вошли?
— Нет, вошел.
— Ах, Господи! — простонала старушка.
— Ступай вон! — крикнул ей хозяин.
И, когда она ушла, он обратился ко мне:
— В той комнате ночевать нельзя. Уже пятьдесят лет, как никто не спит в ней!
— А кто ночевал там в последний раз?
— Я! И я никому не советую спать там.
— Пятьдесят лет! Но вы были ребенком тогда.
— Мне было в то время двадцать восемь лет.
Мы не могли сдержать своего удивления. Неужели ему было уж семьдесят восемь лет? А на вид нельзя было дать и шестидесяти.
— Но что же могло там произойти с вами? Я был в этой комнате и не заметил в ней ничего особенного. И только шкап…
— Вы дотронулись до шкапа? — вскричал хозяин, подходя ко мне. — Вы дотронулись до шкапа?
— Да, мне показалось, что он падает, и я хотел…
— Он вовсе не падает! Он никогда не упадет. И его нельзя сдвинуть с места. Он всегда стоит так, склонясь, не в силах сдержать тяжести того, что в нем. Он навеки останется так.
Мы невольно все поднялись. Голос старика прерывался. Крупные капли холодного пота выступили у него на лбу. Глаза, которые мы считали погасшими, метали пламя. Он был страшен. Он схватил меня за руку и сжал ее с силой, какой никто не мог и подозревать в нем. И вдруг глухо спросил:
— Вы не открывали шкапа?
— Нет.
— Тем лучше! — облегченно вздохнул он. — Значит, вы не знаете, что в нем. Ах, сударь, это хорошо, очень хорошо для вас!
И дрожащей рукой он вытер свой лоб; из груди его вырвался долгий вздох. Он зашагал взад и вперед по комнате и вдруг остановился перед своей собакой, которая, подняв голову, внимательно и беспокойно следила своими умными глазами за хозяином. Весь его гнев, который он старался успокоить в себе, разгорелся снова и обрушился на собаку:
— Зачем ты так смотришь на меня? Не довольно тебе? Что тебе нужно? Иди в свою конуру! Слышишь? Ступай в конуру!
Он с бешенством, которое трудно было понять, толкал ее из комнаты:
— Ах, да заговоришь ли ты когда-нибудь, Тайна? Заговоришь ли? Или издохнешь, как и другие, молча? Заговори же, заговори!
Он открыл дверь и гнал пинками свою собаку, которая при каждом ударе раскрывала беззвучно свою пасть от боли. Он выгнал ее на двор, но и там продолжал бить.
Нас очень расстроила эта сцена.
Макоко проговорил вполголоса:
— Ну что, я же говорил вам! Знаете что, вы как хотите, а я не пойду в свою комнату. Я останусь здесь на всю ночь.
— И я с тобой, — сказал Матис.
— Да, лучше не спать. Мы, может быть, увидим забавные вещи, — проговорил Аллан.
— Тише, не надо с этим шутить, — беспокойно сказал Макоко.
И, помолчав, прибавил:
— Я ведь говорил вам!
— Что ты нам говорил? — рассердился Аллан.
Маково приблизился и шепотом произнес:
— Разве вы не видите, что он одержимый?
— Просто больной, — сказал Аллан.
— Да, конечно, — поддержал я его, — и вообще, ведь он совсем нормален… пока не затронешь его мании. Бедняга воображает, очевидно, что его преследуют с того света и что он — добыча дьявола.
— Не произноси этого имени, и особенно здесь! — быстро прервал меня Матис.
Мы с Алланом засмеялись.
— Не смейтесь! Это может плохо кончиться!
— Да полно вам, трусы! Чего вы оба боитесь? — сказал Аллан. — Знаете что? Сейчас одиннадцать часов, и у нас еще шесть часов впереди. Давайте поиграем в карты. Пригласим и хозяина. Это его рассеет.