— О, эта станция… эта станция… Мне кажется, мы никогда туда не приедем…
Ее тревога заразила и нас, и все примолкли.
Смеркалось, и пустынная дорога казалась нам бесконечной. Вдруг Перрен закричал:
— Успокойтесь, вот и Сен-Бонне!
Мадам Гебель привстала, напряженно всматриваясь туда, где в глубине тополей аллеи виднелся красный кирпичный фасад маленького вокзала.
Брек остановился перед станцией, но Гюи нигде не было видно. Я помог дамам выйти из экипажа и побежал справиться в зал первого класса, в отделение багажа, в кассу, словом, всюду, но везде получал ответ: никто не видал маленького велосипедиста в белом матросском костюме.
Возвратившись к мадам Гебель, я нашел ее бледной, как смерть, сидящей на скамейке с Лионеттой.
— Его нет? Вы ничего не узнали? — вскричала она. — Впрочем, не надо и спрашивать, это видно по вашему лицу! Боже мой, что с ним могло случиться?
— Мамочка, не волнуйся так! — успокаивала мать Лионетта. — Если Гюи нет здесь, значит он, верно, немножко заблудился и остался позади. Ведь еще довольно светло, беспокоиться нечего, он сумеет найти дорогу.
Мадам Гебель молчала, низко склонив голову. Я предчувствовал, что фраза Гюи, о которой она упомянула дорогой, ее неотступно теперь преследует и, полагая, что это может дать некоторые указания, спросил:
— Повторите, пожалуйста, что сказал вам Гюи сегодня утром. Ведь эта фраза вас мучает, не правда ли?
Она тяжело вздохнула.
— Прося у меня позволения следовать за нами на велосипеде, Гюи имел очень озабоченный вид. Я видела по глазам, что у него есть какое-то желание, которое он не смеет высказать, но решила не настаивать, боясь, чтоб это не было что-нибудь вроде вчерашнего. Когда я дала свое позволение, он горячо обнял меня и прибавил небрежным тоном: «Скажи, мамочка, нравится тебе это окаменевшее птичье гнездо?»
«Да-да», — отвечала я, думая о другом и совершенно не придавая значения его словам. Он вздохнул:
«Я думаю, что Лионетте очень хотелось бы его иметь…»
— Знаешь, мама, — прервала ее дочь, — я тоже вспомнила: прощаясь вчера со мной, Гюи шепнул мне: «Твой жених подарил тебе камею, а я ничего, мне это очень грустно». «Ничего, голубчик, ты в другой раз сделаешь мне какой-нибудь подарок», — возразила я весело, но Гюи покачал головой: «Нет, я не найду никогда ничего красивее того гнездышка».
Выслушав все это, я заключил:
— Гюи, очевидно, вернулся в Малирок, чтобы купить прельстившую его безделушку Очевидно, его просто околдовали эти окаменевшие птички, к тому же обещание женщины отложить для него эту вещицу и желание сделать сюрприз сестре…
— Да, несомненно, вы угадали, все это должно было заставить решиться безумного мальчика! — докончила Лионетта. — Вместо того, чтобы ехать прямо, он свернул в ущелье. Хотите пари, что мы увидим его сейчас красного, запыхавшегося, с торжеством подъезжающего к станции со своей покупкой в кармане?
— Я не прощу ему такого своеволия; я разбраню его, сильно разбраню! — сказала мадам Гебель, оживленная словами дочери.
— Ну, это ты только говоришь, мама, да, пожалуй, и я сама, обрадованная его возвращением, расцелую его и способна даже, чтобы доставить ему удовольствие, находить великолепным это жалкое окаменевшее гнездо. А пока пойдем, сядем на скамейке, с которой видна дорога, чтоб скорее его увидеть.
— А знаете что, — предложил я, — брек еще там, и я лучше попрошу Перрена поехать навстречу Гюи. Мальчик, верно, порядочно устал и, верно, рад будет доехать в экипаже.
— А если в это время Гюи приедет другой дорогой?
— Ну что ж, только проедусь немного и дам лишних пять франков Перрену.
— Ну хорошо, поезжайте. Мы подождем вас здесь.
Обеспокоенный отсутствием мальчика, Перрен охотно согласился, и мы отправились.
Отъехав, я оглянулся, и сердце мое болезненно сжалось, глядя на прижавшихся друг к другу мать и дочь, дрожащих от ночной свежести и беспокойства и с глубокой тоской вперяющих взоры в длинную пустынную аллею.
Отдохнувшие лошади быстро мчали легкий брек. Теперь я почти не сомневался, что Гюи вернулся в Малирок и, рассказав Перрену про нашу вчерашнюю экскурсию туда, выразил намерение, если мы не встретим по дороге нашего отважного велосипедиста, ехать в развалины и допросить их обитателей, на что Перрен, более развитой и решительный, чем наш вчерашний возница, беспрекословно согласился.
— Поверите ли, — сказал я, — вчера я должен был серьезно рассердиться, чтобы заставить вашего помощника отвезти нас к источнику: он, видимо, страшно боялся туда ехать.
— Не один он боится этого проклятого места, — серьезно отвечал Перрен. — Никто не рискует идти туда с тех пор, как там поселились эти парижане. Женщина — ведьма, а муж ее — сумасшедший. Они всюду должны и живут только воровством.
— А их торговля?..
— Они до сих пор еще ничего не продали никому. Их белые звери наводят только страх на всех.
— Но ведь им нужно платить за аренду?
— Они не заплатили даже и за одну треть, а матушка Матье, которой принадлежат развалины, не смеет их выгнать, боясь мести.
Очень понятно, что подобные сведения еще больше увеличили мое беспокойство.
— Но послушайте, Перрен, этот страх перед статуями граничит с суеверием…
— Если хотите, да… но все-таки это понятно. Скажите, сударь, разве их ремесло христианское? Пускай бы еще употребляли цветы и фрукты, но мучить бедных животных, заставлять их медленно умирать, обращая в камень, это…
— Как? Нет, вы ошибаетесь, Перрен, все это высечено из окаменевшего осадка.
— Вы в этом уверены? Разве этот старый безумец настолько талантлив, чтобы сделать фигуры так натурально? И что делает это еще более вероятным, так это то, что пастухи часто слышат по вечерам, как бедные животные кричат и стонут в развалинах. Это совсем не суеверие, а верные факты; все в окрестности говорят об этом; кроме того, с тех пор, как Малирок обитаем, гуси, индюки и другая птица исчезают, как по волшебству.
Отец Раско нигде не мог найти своих двух козочек. Собака Франсуазы Вальбиак исчезла. Старая Таброд утверждает, что видела, как однажды вечером парижане погружали в ручей ягненка и при этом женщина держала голову несчастного животного под водой до тех пор, пока он не перестал дышать. Наконец, что ни день, то новая пропажа, а ряды окаменевших животных в загородке этого старого колдуна все увеличиваются.
Я с трепетом слушал этот рассказ, не сводя глаз с печальной, серой дороги, извивавшейся бесконечной лентой перед нами, все ожидая увидеть на ней Гюи.
— А следствия не было?
— Никакого. Все жалуются, все подозревают… но, когда дело доходит до того, чтобы обвинять формально — никого! Страх перед местью парижан парализует языки, а те становятся все нахальнее…
Я уже не хотел больше расспрашивал Перрена, да он и не мог бы рассказать мне ничего более ужасного, чем то, что в эту минуту подсказывало мне мое воображение.
Проехав еще немного, мы свернули наконец в ущелье Малирока.
— Вы были правы, направившись сюда! — сказал Перрен. — Маленький барин там, он попал в западню! Они его не выпустят.
— Они не осмелятся! — воскликнул я взволнованно.
— Ну, если мальчик сказал им, что приехал один, они смело могли рассчитывать на безнаказанность. И потом, безумцы ведь на все способны!
Я не возражал. Сердце мое сжималось при мысли, что он прав.
Перрен остановил лошадей.
— Рискуя даже нарушить закон, я не зажег фонарей, — сказал он. — Мы остановимся здесь, я не хочу, чтобы в ночной тишине они расслышали шум колес: это возбудило бы у них подозрение и, чего доброго, заставило бы их немедленно спрятать мальчика. Волков надо взять в их логовище. Если нужно будет их хорошенько отколотить, я, право, очень охотно это сделаю; может быть, тогда они уйдут, и наша окрестность освободится от этих гадов!
Он соскочил с козел, привязал лошадей к дереву и, толкнув полусгнивший барьер, осторожно пошел к развалинам, я следовал за ним; трава заглушала наши шаги. Туман сообщал еще более призрачный вид белым животным в тени деревьев, и под влиянием рассказа Перрена я, в свою очередь, почувствовал неопределенный страх перед чем-то ужасным, что витало вокруг нас.