— Рандольф, Маргарита Рандольф, — ответила я.
— Вы очень молодо выглядите, мисс Рандольф.
— Мне двадцать два года, но, говорят, я выгляжу моложе.
Она замолчала. Усаживаясь в кресло у ее постели, я подумала, какое поразительнее сходство между нею и девочкой. Тот же овал лица, те же светло-каштановые прямые шелковистые волосы, те же большие серьезные глаза, далеко друг от друга расположенные. На больше всего поразило меня одинаковое загадочное выражение их глаз, которое у мистрис Марадик по временам переходило в выражение неопределенного страха, даже ужаса.
Я тихо сидела, пока не наступило время дать лекарство. Когда я склонилась к ней с ложкой лекарства, она прошептала:
— Вы такая милая. Видели вы мою дочурку маленькую?
— Да, два раза, — ответила я, просовывая руку под ее подушку, чтобы слегка приподнять ее. — Я сразу узнала ее по поразительному сходству с вами.
Глаза ее заискрились, и я подумала, что она должна была быть очень интересна до болезни.
— Теперь я совсем убеждена, что вы добрая, — еле слышно произнесла она. — Если бы вы не были доброй, вы не могли бы видеть се.
Мне показались странными ее слова и я произнесла:
— Мне показалось, что ей, такой слабенькой, следовало бы раньше ложиться.
Дрожь пробежала по ее лицу. Мне показалось, что вот- вот она разразится слезами. Она проглотила лекарство, я поставила стакан с водой на стол и стала гладить ее по мягким шелковистым волосам.
— Она всегда была такая хрупкая, хотя никогда в жизни не болела, — спокойно ответила она после небольшой паузы. И вдруг, схватив меня за руку, прошептала:
— Вы не скажете ему? Вы не должны никому говорить, что видели ее!
— Никому? — с удивлением переспросила я.
— Убеждены ли вы, что нас никто не слышит? — спросила она, оттолкнув мою руку и садясь на постели.
— Вполне убеждена. Всюду свет уже погашен и никого нет.
— И вы не расскажете ему? Обещайте мне это! — В глазах ее появилось выражение ужаса. — Он не любит, чтобы она приходила, потому что он убил ее.
Потому что он убил ее! Так вот в чем ее болезнь! Она думает, что ее девочка умерла, та самая девочка, которую я видела в библиотечной и затем выходящей из ее спальни, и что великий хирург, которого все мы в госпитале обожаем, убил ее! Ничего удивительного после этого, что болезнь ее держится в тайне.
— Какой смысл говорить людям о вещах, которым они не верят, — тихо произнесла она, снова беря меня за руку и крепко сжимая ее. — Никто не верит, что он убил ее… Никто не верит, что она приходит сюда!.. Никто… а между тем, вы ведь видели ее!
— Да, видела. Но зачем же вашему мужу было убивать ее? — я говорила ласково, мягко, как говорят с помешанной. А между тем, она не была помешанной, я готова присягнуть в этом.
Прошла минута, в течение которой она лишь тяжело стонала. Затем она с отчаянием вытянула свои худые обнаженные руки и произнесла:
— Потому что он никогда не любил меня! Никогда!
— Но ведь он же женился на вас, — ласково убеждала я се. — Если бы он не любил вас, зачем же было бы ему жениться?
— Он хотел мои деньги… деньги моей малютки… Все это перейдет к нему, когда я умру.
— Но ведь он и сам богат! Ведь у него прекрасная практика.
— Этого ему мало. Ему нужны миллионы… Нет, — суровым трагическим тоном произнесла она. — Он никогда не любил меня. Он любит другую, давно любит, еще раньше, чем я познакомилась с ним.
Бесполезно было бы убеждать ее. Если она и не была помешанной, то, во всяком случае, была в таком мрачном и отчаянном настроении, которое близко к помешательству. У меня мелькнула даже мысль пойти и привести к ней девочку, но потом я подумала, что едва ли доктор и мисс Петерсон не пытались уже сделать это. Ясно, что нужно только успокоить ее, и это мне скоро удалось. Потом она заснула и спокойно спала до утра.
Утром я почувствовала себя такой усталой — не от работы, а от пережитых волнений, — что страшно обрадовалась, когда мисс Петерсон пришла сменить меня. В столовой я застала только старую экономку.
— Доктор Марадик, — объяснила она мне, — завтракает всегда у себя в кабинете.
— А девочка? — спросила я. — Неужели она завтракает у себя в детской?
Она с изумлением посмотрела на меня.
— Тут нет никакой девочки. Разве вы не слышали?
— Что?! Да ведь я сама вчера видела ее!
Экономка взглянула на меня уже с беспокойством.
— Девочка — милейшее в мире существо, — произнесла она, — умерла два месяца тому назад от воспаления легких.
— Не может быть! — воскликнула я. — Ведь вчера только я видела ее собственными глазами.
Беспокойство в лице экономки усилилось.
— Это-то и составляет болезнь мистрис Марадик. Она уверяет, что видит девочку.
— А вы разве не видите ее? — предложила я глупый вопрос.
— Нет, — ответила она, сжав губы. — Никто не видит ее.
Мною овладел ужас. Ребенок умер два месяца тому назад… но ведь я видела ее в детской с мячом, а затем выходящей из комнаты матери с куклой в руках…
— Нет ли какого другого ребенка в доме? — спросила я.
— Нет, — ответила она. — Доктор пробовал было привести сюда девочку, но это повергло бедную мать в такое отчаяние, что она чуть не умерла. И потом, разве можно найти второго <такого> ребенка, какой была Дороти? Нужно было видеть, как спокойно, бесшумно играла она всегда! Право, мне иногда казалось, что это не ребенок, а фея, хотя фей изображают в белом и зеленом, а не в шотландке, которую она всегда носила.
— А видел ли ее еще кто-нибудь? — спросила я. — Я имею в виду слуг.
— Только старый Гавриил, негр-лакей, который приехал с матерью мистрис Марадик из Каролины. Я слышала, будто негры обладают этой способностью второго зрения, хотя верить этому не могу. Говорят, у них какой-то сверхъестественный инстинкт… Но Гавриил так стар и дряхл, что на него никто уж не обращает внимания.
— Осталась ли детская ребенка в неприкосновенном виде?
— О, нет! Доктор все ее игрушки отослал в детскую больницу. Это было большим огорчением для бедной мистрис Марадик. Но доктор Брэндон, который лечит ее, нашел, что это лучше, чем сохранить комнату ребенка в неприкосновенном виде.
После завтрака я впервые встретилась со знаменитым психиатром доктором Брэндоном. Он произвел на меня пренеприятное впечатление. Он, может быть, был и честным человеком — в этом я не могла отказать ему — но его манера все в жизни рассматривать с точки зрения своей специальности, его напыщенность, его круглое сытое лицо сразу дали мне понять, что он получил свое образование в Германии, где и научился личность приносить в жертву группе и всякое проявление чувства считать патологическим явлением.
Когда я наконец пошла к себе в комнату, я почувствовала такую усталость от всего пережитого, что сразу бросилась в постель и заснула крепким сном. К ночным дежурствам я привыкла. Но на этот раз я чувствовала такую усталость, как будто бы проплясала всю ночь.
В течение дня я не видала доктора Марадика. Но в семь часов, когда я готовилась пройти к мистрис Марадик, чтобы сменить мисс Петерсон, он позвал меня к себе в кабинет. Он показался мне прекраснее, чем когда бы то ни было. Он был в вечернем туалете, с белым цветком в петличке. Экономка сказала мне еще раньше, что он идет на какой то званый обед.
— Хорошо ли провела ночь мистрис Марадик? — спросил он меня.
— После лекарства, которое я дала ей в одиннадцать часов, она прекрасно спала.
С минуту он молча смотрел на меня, точно гипнотизировал меня.
— Говорила она вам что либо о… о… своих галлюцинациях? — спросил он.
Я как то сразу почувствовала, что должна сейчас же сделать выбор — или с мистрис Марадик, или против нее… И я с усилием ответила:
— Она говорила вполне разумно.
— Что же говорила она вам?
— Она говорила мне о своем горе, о том, что днем она ходит немного по комнате.