Поникал бородкою своей учительскою, когда Муся убегала за гусаром или с Колей шла на антресоли.
— Сэр Генри милый был? Правда, он очень милый? Вот бы его сюда! Пускай бы посмотрел большевичков, в теплушке бы проехался, тиф получил! Он страшно милый? И по-русски ни словечка? Мы бы его с папочкой в железку засадили, пусть бы хоть Колгушина обчистил.
Иногда мы ездили на пикники, еще в шикарном шарабане, и я чувствовала, может быть, что мы ведем себя нелепо, но какой-то дух противоречия, почти скандала мной владел: я несколько раз с Мусей напилась. Колгушин мчал нас ночью, и мы пели песни: а через два дня эту самую коляску у него забрали. На пикниках папочка варил раков, поедал их, а Колгушин привозил с собою спирту и устраивал настойки. «Да, — говорил, подхохатывая, — когда большевички падут, то я устрою грандиознейшую выпивку. И мы уедем за границу. Да, да, Наталья Николаевна. Вот вы всюду были. Париж, Италия, это наверно интересно. Италия, как же, она объединилась. А француженки все очень щупленькие, такъ, цыплятки, я бы из Парижа одну вывез, поселил в Корыстове. Пусть бы там бегала и наших баб изяществу учила. Да, да. Париж изящный город. Очень интересно. И в банчок играют? И рулетки есть — а то и в Ниццу следовало-б съездить. Мой ближайший сосед осенью всегда уезжал в Ниццу. Уберет урожай, и в Ниццу. Уберет — и в Ниццу».
А папочка молча ел своими слоновыми пальцами раковые шейки и докладывал, что через три недели непременно власть падет.
Иногда Маркел мне говорил:
— Наташа… ты… я вот смотрю… что тебе интересного… со всеми ними… и как странно вы себя… тово… Такое время, а вы хором…
— И буду! Захочу, и буду! Офицер несчастный, шляпа!
В осень ту, под кровь расстреливаемых заложников, я на ура готова была выкинуть все, что угодно. Была глупа, дерзка с Маркелом и несправедлива, жила дурно и возжалась с мне неподходящими людьми. Маркел, конечно, прав. Но сдерживать себя я не могла. И не могла сидеть покойно. Иногда казалось: будь бы я Маркел, я села бы на лошадь в офицерской форме, и проехала бы через всю Москву. Дико, ну и ладно. На зло всем. Пускай бы расстреляли.
Но это все фантазии. Когда понадобилось, я иначе действовала.
Помню один вечер в октябре. Писала я в Москву. Было светло, пустынно в бледно-зеленевшем небе. Солнце недалеко от заката. Вдалеке пруд блестит, березы парка нежно-золотисты.
Выстрел. И еще, еще.
Маркел с Андрюшею окапывали яблони, отец спал в кабинете. Я строчки так и не докончила — били в набат. Фу, чорт возьми, это же что? Я раздражилась, взволновалась и сбежала вниз. На кухне встретила меня Прасковья Петровна, мрачная, но и встревоженная.
— Значит, мужики поднялись. Аленка сказывает, на Зарайск идут, а там и на Москву. Большевиков бить.
Радио кухонное! Да, восстание. В деревне шел галдеж, ругались, спорили. И на закате стали запрягать.
Издалека, с большой дороги, слышен был грохот телег. Тронулось Игнатьевское, Дурино, гонцы скакали по всем волостям. Рассказывали. Что уж три губернии поднялись на Москву.
Отец поеживался за вечерним чаем, морщась и краснея папироской в сумерках.
— Какое идиотство! Боже мой. Что за ослы! С вилами на пулеметы.
Маркел молчал, я тоже. Я трезвела быстро. И когда Яшка заявился в кухню и просил, чтобы мы отдали оужие и Маркел принял бы командование над деревней, я его быстро выставила. Поезжайте сами, никуда муж не пойдет. Он нездоров. Андрюше настрого я запретил выходить в деревню. Но его приятельница, Аня-Мышка прибежала и сообщила, что отца чуть не побили мужики за то, что отказался ехать.
— Уж прямо! — говорила Мышка, блестя глазками. — Уж мужики руга-ались! Мы, говорят, городских переколотим, они там гладкие сидять, и только хлеб наш жруть… Уж пря-ямо!
По глазам Андрюши видно было, что и он отлично бы удрал в поход, но опоздал: уехали все, кроме Федора Матвеича.
Я понимала очень хорошо, в чем дело. В городе уж расстреляли несколько заложников. Восстание, конечно, безнадежно. Подстрекателями же мы окажемся. Расправа будет с нами. Маркел, тужурка офицерская, галифэ с кантами… Нет, уж нельзя тут оставаться. Но куда же ехать? Если, правда, поднялся уж весь уезд, то как пробраться…
Ночью, при звездах осенних, мы с Маркелом вышли за усадьбу. Чуть морозило. В деревне лаяли собаки. По земле подмерзшей гулко грохотало — ясно слышно, как гремят телеги на большой дороге. Так же громыхали, верно, скифские повозки, и такое-ж небо черно-бархатное было с золотыми разрисовками.