Внизу он споткнулся о труп убитого им Николаева и, проклиная все на свете, упал. А когда поднялся, прямо перед собою увидел жесткое лицо Ершова. Егор выхватил топор. Ершов выстрелил. И Егор повалился на убитого. Ершов ногой отпихнул Трекова и осторожно высвободил из-под него ученика. Оттащил его в сторонку. Быстро поднялся на колокольню. За ним побежал подоспевший сапер. Вдвоем они вынесли Надю, и Ершов положил ее на дровни. Николаева увезли на других санях.
На другой день к вечеру восстание было подавлено по всей округе. А еще через день хоронили погибших и провели траурный митинг.
И село, взволнованное налетевшей бурей, снова налаживало мирную жизнь. В школе начались занятия. На селе готовились к севу: весна была не за горами. Люди, прежде недоверчиво относившиеся к Советской власти, узнали ее силу, несокрушимость и дружней принялись за работу.
Вышла из больницы и Надя, хотя голова ее не переставала болеть. Когда Надя поднялась в зал, ей бросился в глаза большой портрет Николаева в траурной рамке. Надя с грустью долго всматривалась в него. Но в ясные вымытые окна лился по-весеннему радостный свет, день сиял, и снизу доносились звонкие голоса учеников. И молодые глаза погибшего юноши задорно смотрели на учительницу. Не о печали, не о тлении говорили они, а о вечном торжестве вечных идей и бессмертной силе жизни, перед которой бессильна сама смерть.
Ершова на уездном партийном съезде выбрали делегатом на Девятый съезд РКП (б), который должен был открыться в конце марта 1920 года в Москве.
Из уезда Ершов привез радостное известие, что школа награждена почетной грамотой; все ученики награждены дорогими подарками — по сорок метров мануфактуры, что было дороже в те времена всяких денег. А Надя постановлением уездного партийного комитета была принята сразу в члены РКП (б).
И Ершов выхлопотал для нее командировку в Москву, чтобы Надя могла там подлечить свою больную голову.
Надя получила мандат и с удивлением читала о том, что всем партийным, советским и профсоюзным организациям «предлагается оказывать ей в пути всяческое содействие».
И она поехала с Ершовым в Москву в своем нагольном полушубке, в огромных мужских валенках, как и прежде без всяких вещей.
Весна стояла ранняя. В Москве ручьи заливали улицы и тротуары. Валенки Надины набухли, и таскать их было нелегко. Надя с удивлением видела нарядных женщин в котиковых и каракулевых манто, которые еще не перевелись в Москве. А Надя-то думала, что это все давно уже ухнуло в преисподнюю! Но эти наряды не только не вызывали в душе Нади какой-либо зависти, нет, она смотрела на них как на что-то чуждое, как в давние годы относилась к чуждому курцевскому богатству, которое к ее, Надиной, жизни не имело никакого отношения.
Когда-то Надя курсисткой бывала в Москве с матерью. Но теперь она не узнала эту новую, советскую Москву. И все-таки, хотя столица была измучена и голодна, Надя в ней не чувствовала себя чужой и ничтожной песчинкой. Она тоже, как Ершов, смотрела на улицы, дома и скверы и радовалась, когда он рассказывал, что Моссовет собирается столицу благоустраивать и что сам Ленин одобрил первый субботник, организованный железнодорожниками в прошлом году.
Надя шла с Ершовым по узенькой Тверской вниз, к Дому союзов. Солнце сверкало в черных лужах и ласкало красные кирпичи, которыми была вымощена Тверская.
Ершов старательно выбирал дорогу посуше, помня, что у Нади плохие валенки.
Он по-хозяйски наблюдал Москву и не скрывал от Нади своих мыслей. Удивительное у него было чутье на все новое, и он обращал на это Надино внимание.
— Посмотрите, — говорил он, — конечно, везде еще вылезает нужда и разруха, но какие люди стоят теперь у власти и ведут народ к свободной жизни! Как они обновились нравственно! Каждый чувствует себя человеком. И каких чудес уже добились они! Всюду сквозь тлен и пепел пробивается это новое: и в городе на заводах, и в деревнях, и в отношениях между людьми. Нужно только, чтобы народ твердо понял, что он хозяин над всей страной и по-хозяйски берег каждый гвоздик, каждое зернышко и умножал свое богатство. Тогда и жизнь наладится.
Надя понимала Ершова, и ей было радостно, что их соединяет это одинаковое восприятие мира и новой жизни, как мира своего, который ей дорог, и она тоже по-хозяйски примечала все и оценивала в душе, что вот это, мол, хорошо, а это не годится.
Она старалась вобрать в свое сердце и память, что узнавала и видела, и уже не могла раздельно думать о своем далеком селе и о Москве. И, вспоминая свою прежнюю ушедшую жизнь с ее удобствами и удовольствиями, в чем видела прежде смысл жизни, блеск и роскошь старого Петрограда и Москвы, она другими глазами смотрела на эту роскошь: все это теперь казалось ей мишурной завесой, за которой скрывалась вечная неуверенность и тревога о завтрашнем дне, и, несмотря на то что сейчас нужда и голод заявляли о себе всюду, на каждом шагу, за этой неустроенностью Надя ощущала скрытые богатства народные. И как на старинном полотне сквозь пыль веков открывается взору сияние драгоценных красок, так настоящая жизнь сквозь невзгоды представлялась твердой, несокрушимой, полной надежд и уверенности.